Жертва — знаменитая актриса.

Её отец — политик.

Восхитительно. В этот раз за расследованием будет не то что весь мир следить — подгонять будут все, кто только может и кому не лень. О, Джон уже представляет как это будет весело. И, в общем-то, клал он на всё это. Его совершенно не волновало насколько это известные шишки в обществе: менять своё отношение к делу он не собирался, даже не смотря на наставления — и угрозы — начальника. Максимум, что сделают — отстранят на время. После закрытия дела. И то маловероятно. Для начала он — негласный руководитель группы. А под конец — его просто некем заменить. Второй-то прокурор у них в команде есть. Но работает он в их группе меньше года и с Аидом ему никогда не сравняться, как бы тот ни старался. Всё просто: у простого смертного нет и шанса, сколь бы умён и талантлив он ни был.

Аид знакомится с документами на ходу, отвлекается лишь ненадолго: просит Алекс принести ему кофе. У Алекс отличная задница и шикарные ноги, которые та охотно демонстрировала; во время оргазма она стонала особенно громко, прижималась близко-близко, грудью к груди. Та быстро проводит языком по губам, говорит: «Да, прокурор Хикс», — провожает его долгим взглядом. Жертву нашли в сточной канаве какие-то бомжи — определённо занимательное дело будет — не представились и быстро смылись. Удивительно даже: могли бы пригреться, да пожрать нахаляву. Служащих за это надо будет отчитать — безмозглые бараны. Им что, теперь по всем бомжатникам шататься и искать тех? Когда можно было спокойно допросить на месте или в участке. Вероятность того, что они что-то видели была слишком велика, чтобы отмахиваться от этого.
Джонатан коротко отмахивается от кого-то, кто приветствует его, даже не поднимая взгляда; пролистывает страницы. Задушена. Пытали. Следов изнасилования нет. Связано ли это с работой отца или она сама влезла в дерьмо какое?

Хикс отвлекается от дела, только когда заходит в общую комнату. Отвлекается, потому что чувствует. Знакомое, слишком знакомое. До предательски пропустившего удара сердца, до ощущения скрученных рёбер: выворачивает с хрустом, пробивая грудную клетку, обнажая — оно, неспокойное, всё ещё твоё. До памяти выжженной слишком глубоко — не избавишься (а думал, что да, а думал — всё равно; убеждал себя в этом), не выскоблишь. Она клеймила, отнимала возможность дышать полной грудью.

Ну охуеть.

Меньше всего Аид ожидал встретить здесь её.
Специально? Не похоже.
Узнала? Не могла нет.

Аид стискивает зубы до боли в скулах и скалится, расслабляясь, окидывает мужчину — холённый, с идеальной укладкой, блядской улыбкой — равнодушным, но насмешливым взглядом. Отличный ты образ себе выбрала, милая. Великолепный. 

— И что за пидора ты к нам привёл, а? — Джонатан захлопывает папку и больше не смотрит на него, смотрит на следователя. Тот улыбается, что-то лепечет насчёт того, что нельзя же так грубо, он — Бенедикт Келли — их новый криминалист, с сегодняшнего дня работает с ними; один из лучших, блаблабла. Да знает Аид, и без него знает, что она — лучшая. Да не пошли бы они оба нахуй.

«Недостаточно хорош.»

Он его прикончит.

«Ничего о нём не слышал.»

Подпортит хорошенькое лицо так, что в зеркале себя не узнает.

— А стоило бы, — холодно отвечает, смеряя взглядом Бенедикта. Даже имя у него пидорское, — чего расселись? Задницы подняли, выдвигаемся.

Аид смеётся. Хрипло, надрывно. Как ненормальный. Смеётся, давясь собственной кровью, схаркивая её. До боли в сломанных костях, до тёмных пятен перед глазами.

Смеётся, смеётся. Смеётся.

Потому что это, блять, так смешно, что он просто не может остановиться.

Не может не язвить. Не может даже сейчас не смотреть без насмешки и снисхождения.

У Аида сломано три ребра. Разбита губа, саднит скула и он почти не видит левым глазом. Плевать. сейчас на всё было плевать. Почти на всё. На неё — него — не было. И это — самое смешное. Понять, насколько тебе не плевать на свою жену, когда она выбивает из тебя всё дерьмо, выглядя как смазливый мужчина, только сошедший с обложки.

Он был сильным. Чёрт, Аида давно так не избивали. От этого во взгляде промелькает восхищение, невольный и такой неуместный, неправильный восторг. В крови адреналин, она стучит где-то в висках, а он скалится, сплёвывая кровь на пол, когда Персефона легко вздёргивает его, поднимая; сидит сверху. Аид смотрит жадно, голодно. Ну? Что ещё тебе нужно, девочка моя? Что ещё ты можешь? Да ничерта ты не можешь, ублюдок.

— Полегче, малыш: это — заводит.

Аид хрипит, валится на спину, когда тот, так ничего и не сказав — ну конечно, что он может ещё сказать-то? — отпускает его, поднимается. Аид бы снова рассмеялся, но ему не хватает воздуха, а от боли во всём теле голова кругом, он просто растягивает губы в совершенно безумной улыбке, слизывает собственную кровь, стирает её со скулы. Тянется к ножу, что валялся неподалёку, недавно выбитый Бенедиктом из его рук так, что кисть до сих пор болела. С трудом поднимается на корточки. Аид смотрит на него тёмным, нечитаемым взглядом, чувствует, как бесиво вновь разрастается пожаром в груди, выжигая всё, выжигая остатки воздуха, оставляя только раздражение и ненависть — кристально чистую, опаляющую.

Блядина.

Аид смотрит долго, молчит. Смотрит внимательно, наблюдая за тем, как он, сука такая, слизывает кровь с пальцев. От этого становится неправильно-жарко, стягивает между рёбрами, выкручивая их желанием. Убить. Вжать лицом в пол и.

Раскалённым, зудящим; требовательным.

Аид рычит, по настоящему, точно зверь дикий — не человек и даже не бог, кем он являлся. Срывается с места, но перед этим со всей силы швыряет в него нож, точно попадая в бедро, вгоняя его наполовину. У каждого из них при себе было огнестрельное оружие — по службе положено — никто им не пользовался. Ничего не может быть откровеннее прямого удара. Ничего не может быть честнее. И он уже сам хватает Персефону за ворот попорченной в драке куртки, дёргает на себя, приподнимает верхнюю губу, сипло выдыхает, встречаясь с чужим горящим взглядом.

— Как же ты бесишь, тварь, — рычит почти в губы, с размаху пробивая кулаком солнечное сплетение и вплетая пальцы в волосы сразу же: причёска, блять, тебя заботит? Больше ничего, нет? Сжимает их крепко, тянет назад, в сторону, заставляя запрокинуть голову и делая подсечку, — ты ничего не попутала, принцесса? — Аид дышит тяжело, рвано, Аид — сам едва держится на ногах. Но чёрта-с два он так просто её отпустит. Чёрта-с два он примет поражение. Даже если принцесса ничуть не уступала ему, а где-то и фору могла дать. Ничего не скажешь, времени зря этот ублюдок не терял.

Не то чтобы Персефона его раздражала. Бывало, конечно, но то было исключительно иррациональное: она была слишком хороша. Идеальная жена. И не от того, что верная, кроткая и прочее дерьмо. Она была идеальной — для него. В ней было как великодушие, так и жестокость, что так не вязалась с её ангельской внешностью. И, честно, Аиду даже нравилось то, как хладнокровно она расправлялась с любой женщиной, на которую тот положил глаз.
Но Аид никогда не был тем, кого ставили бы в пример. И примерным мужем он тоже не был. Сложно объяснить почему он поступил именно так, а не иначе: ему ничего не стоило вышвырнуть её обратно, к отцу и любящей матери; ему ничего не стоило убить её даже. Но он ничего из этого не сделал. Возможно, ему было интересно насколько её хватит. Как многое она готова терпеть, отдать их браку. Скажет ли хоть что-нибудь. Возможно, он хотел знать — чем это обернётся. Возможно, ему просто осточертело всё это. Но, буквально отказавшись от неё — негласно — отпускать её Аид не собирался. Как бы он не противился тому: ему нужна была Персефона. Нет, не так. Она была его женщиной. И чёрта-с два он её отпустит. Сама смерть не посмеет её у него забрать. Аид прекрасно понимал, насколько это эгоистично и идёт вразрез всякой логике, но когда его это волновало.

Но сейчас она — раздражала.

Это её новое обличие, этот Бенедикт Келли просто выводил из себя одним своим видом. Сложно в нём было узнать ту женщину, с которой Аид прожил столько веков. Сложно, но ... Аид всегда знал, что в ней были эти черты, глухо затаённые. А сейчас не осталось ничего кроме них. Так казалось. И лучше бы он вообще не открывал рот. Это как же надо извратиться, чтобы всё вышло так, как вышло: что теперь они должны были работать в одном отделе. Вот только Персефоне явно больше нравилось чесать своим ядовитым языком, чем заниматься делом.

Он его вырвет.

Кляп на годовщину подарит, чтобы не смела. Заткнулась.

Аид смотрит на Бенедикта тяжёлым взглядом, но внешне остаётся спокойным, но по взгляду, дрогнувшим пальцам видно: ещё немного и он на самом деле может кинуться на него, точно хищник, заприметивший жертву. Он сжимает пальцы правой руки в кулак, хрустнув костяшками, и медленно подходит к Персефоне, сокращая расстояние между ними, с грохотом упирается ладонями о столешницу так, что дерево надрывно дребезжит. Подаётся ближе, когда та наоборот вновь откидывается на спинку стула и несёт какую-то ересь насчёт того, что на место преступления она не поедет. Гуччи какое-то у неё там. Что это вообще за хрень такая и каким боком она мешает выполнению своих обязанностей?

— Ты можешь трахать кого хочешь, малыш, — нет, — меня это не волнует, — волнует, — брать в жёны — или мужья — любую малолетнюю шваль, — убью, обоих — но работу свою ты будешь выполнять, — холодным равнодушием, требованием, — будь мужиком, — едко, насмешливо, сощурив глаза и оскалившись, — показывать же насколько ты ранимый и жалкий жене будешь, — презрительно, выпрямляясь, — или мужу, — дёргает левым уголком губ, раздражённо выдыхая; чем, в общем-то, она сейчас и занималась. Фактически они оставались мужем и женой. И сам Аид будет против того, чтобы этот расклад менялся, не смотря на.

«Жалкое зрелище.»

«Малодушный парень.»

О, прямолинейнее некуда было просто! Интересно, как долго она хотела ему это сказать? Интересно, отделается ли он простым выговором, если в первый же день их нового криминалиста — выбьет из него всю дурь? Кулаки чесались, как сильно хотелось ему вломить; заткнуть. Но Аид не опуститься до того, чтобы отвечать на столь явные провокации.

— Или ты едешь, или — отстранён от дела, — бросает короткий взгляд на часы на запястье и едва заметно хмурится, — дам совет: вою некомпетентность не стоит демонстрировать в первые же минуты на новом рабочем месте, — Джон много бы чего ещё мог ему сказать, но он больше ничего не говорит. Сотрясать воздух бесполезными угрозами и доводами он не собирается — у Бенедикта это куда лучше получалось, так пусть развлекается. Хикс лишь коротко кивает Кайлу, чтобы тот поторапливался со сборами и выходит из кабинета, больше не оборачиваясь. Ему бы успокоиться, сохранить бы хладнокровие не только внешне, но. Ему просто обязательно нужен какой-нибудь ублюдок, на котором можно было бы отыграться. И плевать он хотел насколько это неправильно.

Погода — преотвратная. К вечеру разразится дождь, а пока небо затянуто лишь тяжёлыми тучами. Джонатан закуривает и тяжело вздыхает. Работа явно пойдёт сложнее с приходом Персефоны в их отдел: сказать-то он сказал, что Келли будет отстранён, вот только в этот раз не факт, что начальство пойдёт у него на поводу. Хорошего криминалиста они ищут давно и паре-тройке кандидатов уже успели отказать. Это ведь особый отдел: здесь хотели собрать лучших из лучших, стараясь максимально повысить уровень раскрываемости дел. Никак руководство в политику метит. Джонатан морщится при мысли об этом, тушит окурок и садится в машину. К чёрту всё.

Аиду бы успокоиться.

Аиду бы не раздражаться так легко, не реагировать так резко на каждое слово Персефоны. Но он — не может. Просто не может. Его выводил из себя один его только вид. Его взгляд, блядская улыбка, грёбанная самоуверенность — Келли буквально чуть ли не давился собственным чувство превосходства. О, милая, с каких пор в тебе столько сучизма? Аида выводило из себя само его присутствие здесь. Это иррациональное и въедливое, настойчивое: оно забивается под каркас костей, выкручивает их напоминанием. Оно скребётся-скребётся-скребётся, раздирает забытым, но всё ещё столь сильным и пронзительным — как в тот день. Это насмешливым и обличающим — невозможно. И именно поэтому — ещё и поэтому — он не может это контролировать: собственные эмоции — стянутые, задушенные — рвутся наружу, пробиваются глухим рыком в глотке, бесивом до дрожи на кончиках пальцев.

Он не желает его — её — видеть. (Ложь.)

Хикс сжимает пальцы в кулаки до побелевшх костяшек, но не обрачивается, когда слышит это дрянное: «... спасибо, что разрешил всех трахать! Теперь буду это делать со спокойной душой!» — чувствует-чувствует, как заводится по новой, чувствует — желание не-удержимое вмазать ему как следует, стереть с лица эту беспечность; заставить подавиться брошенными вслед словами.

Ты всё ещё моя. Моя грёбанная жена, Персефона.

Это смешно. Это глупо. В этом не было никакой логики.

Хикс ничего не говорит, никак не реагирует. Чёрта-с два он будет плясать под его дудку. Чёрта-с два ему удасться так легко его вывести из себя. И плевать, плевать, что — удаётся.
Пусть знает своё место. Пусть не думает, что всё пойдёт так, как она захочет. Она, как никто другой, должна знать, что Аида этим не возьмёшь: слов недостаточно, слова не то, что могло бы поколебать его решимость. Даже не смотря на то, что ей удаётся так просто заставить его сорваться. Но это не то, что может заставить его отказаться от собственных принципов, от собственной гордости — это лишь сдерёт цепи; с лязгом, необратной неизбежностью. Так ли оно тебе надо, девочка моя, кожей почувствовать, сломанными костями жгучую ярость всё-ещё-мужа?
Каждый знает: Джонатан не отличается кротким нравом. Джонатан тот, кого не просто так прозвали агрессивным прокурором. И он совершенно точно не будет сдерживаться перед Бенедиктом, не смотря на то кем он являлся на самом деле. Ему ничего не стоит поступиться узами, что их связывали: он не намерен спускать с рук чужую язвительность, чужие провокации и чужое блядство только потому, что Бенедикт Келли — Персефона. Только потому что она обладает смазливым личиком, умением лизать чужие задницы, да острить, не чувствуя, когда следовало бы остановиться.

Пусть не думает, что Аид не сможет перейти черту.

Пусть не думает, что всё то ничего не значило: то значило слишком много и именно поэтому.

Хикс совершенно не меняется в лице, когда они подъезжают к месту, он закуривает очередную сигарету и убирает руки в карманы, уверенным шагом направляясь к телу — по грязи, мусору и какому-то дерьму. Джонатан никогда не был брезгливым: то совершенно неуместно было в его профессии. То было неуместно — бесчестно — по отношению к тем, чьи жизни он отнимал с холодным равнодушием. Он не проверяет последовал ли за ними Келии, знает, чувствует — она рядом. И это вызывает лишь глухую усмешку, не более: Аид легко абстрагируется как от неё, так и от собственного неуместного раздражения. Сейчас важно было только одно: тело девушку, распростёртое под мостом. Поза, место — всё говорило о том, что жертву не то, что не во что не ставили — желали унизить; растоптать. И вероятность того, что не столько жертву, сколько её отца лишь могла подтвердиться от этого: в политике не встретишь ни одного честного человека, зато сколько тех, что прошлись по чужим амбициям, чужому будущему; жизням.

Джонатан сидит на корточках, когда Келли, всё же соизволив вытащить свою задницу из машины, подходит сам к телу. Небрежный и пренебрежительный, он ничего не говорит, но видит достаточно. Аид уверен в этом. Если бы не видел, он бы разочаровался в нём. Он — тоже ничего не говорит, никак не реагирует на чужое присутствие, полностью сконцентрированный на теле, даже взгляда не поднимает. Но подаётся ближе к телу, оперевшись левой ладонью о землю — нюхает труп; после чего подзывает к себе следователя и, озвучив короткие наблюдения, поднимается. Браун отправился опрашивать народ, что не успел разбежаться по углам, Аиду же направился в точно противоположную сторону: ему тоже было кого допросить.

Он бросает короткий взгляд в сторону Персефоны, что успела вернуться к машине и тяжело вздыхает, после чего уверенно направляется вдоль моста. Почти в каждом месте были души, не ушедшие за врата, не успевшие попасть в подземное царство. И это место — особенно это место — не было исключением. И нет лучшего свидетеля, чем мертвец. Как жаль, что то душа не девчонки: куда проще было бы тогда разобраться с этим делом. Но и этот хрен тоже сойдёт за свидетеля.
Пацан ещё, ему едва ли исполнилось двадцать три, когда сдох — явно от передозировки. Явно не ожидал, что кто-то может его видеть. Придурок: он даже пытался смыться сквозь стену. Но будто для правителя мира мёртвых это могло стать помехой. Хватило и пяти минут, чтобы выяснить всё необходимое.

Хикс громко свистит привлекая внимание следователя Брауна и жестом показывает, чтобы тот  заканчивал один, а сам он заканчивает здесь. Только направляется Аид отнюдь не к своей машине — к машине Келли. Без лишний предисловий и объяснений садится рядом на переднее сидение.

— На Юг одиннадцатой, — устраивается удобнее, скашивая на Персефону взгляд, — ну? Чего стоим? Тело тебе привезут не меньше чем через час, едва ли тебе есть чем заняться пока — так что будь умницей, жми на газ. — Аид говорит спокойным требованием, былое раздражение прячется глубоко, затаившись, терпеливо выжидая; в голосе больше не было угрозы, не было ничего, лишь равнодушный приказ. В конце концов, не его вина, что Персефона решила ехать на собственной тачке, а не с остальными. А ждать такси, когда у тебя тут личный водитель под боком Джон не намеревался.

Конечно же Бен не спешит делать то, что ему сказали. Конечно же. Как будто было бы иначе. Этот ублюдок даже глаз не открыл. А когда всё-таки соизволил обратить на Джонатана внимание, былое раздражение вновь заскреблось внутри: и без слов было понятно, что тот хотел и мог сказать. Джон раздражённо дёргает левым уголком губ, встречаясь с ним взглядом и ничего не говорит. Бенедикт — тоже. И сложно было сказать, что больше всего бесило: когда он открывает свой блядивый рот или наоборот, когда смотрит так. Аид тяжело вздыхает и отворачивается. Повторять то, что он уже сказал не хотелось. Едва ли Персефона успела оглохнуть за эти несколько минут. Зато выёбываться прекращать она явно не собиралась и хотел бы Аид знать, что именно она пыталась этим доказать. Впрочем нет, не хотелось. Аид был не настолько глуп, чтобы не понимать за что Персефона так взъелась на него. Вот только это ничего не решало, ничего не значило. Только не сейчас.

По крайней мере Аид себе так говорил.

Когда дверь машины открывает стажёр — Джонатан смеряет его таким взглядом, точно убить хочет, но всё так же ничего не говорит, лишь фыркает пренебрежительно, да отворачивается. Этого только не хватало тут для полного счастья. Вот кого он точно не собирался тащить с собой. Впрочем, как очень скоро оказалось и не придётся: у Бенедикта явно были совершенно другие планы. Он просто игнорирует всё, что сказал ранее Хикс и ведёт машину в совершенно противоположную сторону. Вот же мудак, а.

— Заебал. — Коротко бросает Хикс, но больше никак не комментирует, и без чужих объяснений прекрасно понимая, куда они направляются. В пол уха слушает их разговор, краем глаза наблюдая за Персефоной. Что ж, дело своё она и правда знала, этого он не мог отрицать. По правде сказать, ему даже нравилось видеть её такой. И это только ещё больше раздражало: Аид слишком долго пытался игнорировать всё то, что между ними было, чтобы вот так просто принимать это.

И в этом была самая большая проблема.

Джонатан закрывает глаза, переставая вообще обращать на них хоть какое-то внимание. Его это не касалось.

Насколько проще было бы — если бы ничего не было.
Насколько проще было бы, если бы он тогда её не встретил.
Насколько проще было бы — если бы ненавидел.

Это раздражало. Она — раздражала. И то, как она сейчас выглядело — раздражало.
Раздражал запах дерьмового парфюма. Дорогая тачка. Выглаженный костюм.
Раздражало, что она сейчас — холённый мужчина.

Раздражало, что она была так рядом: протяни руку — можно коснуться.

Раздражало, потому что Аид вспоминал всё, от чего он пытался уйти. Пытался забыть, перекрыть другим. Как жаль, что нельзя было это просто вычеркнут из жизни, выскоблить, избавиться от этого.

Как жаль: Аид никогда этого не сделал это, если бы можно было.

Но он не хотел вспоминать. Не хотел — чувствовать.
Всё было легко и понятно, пока он не видел её. Настолько легко, что он поверил сам себе: всё то — ничто. Наваждение, помешательство. Не более. Аид на самом деле верил в этом. Верил, что всё прошло и больше ничего не значит. Как просто — до смешного просто — поверить в это, когда находишься так далеко, не видишь, не слышишь; не чувствуешь. Для того нужно было только время. Время, которого у него было более чем достаточно. Которое, как он думал, играло ему на руку, сменяя всё то равнодушием, перекрывая другим; как оказалось — насмехаясь над ним. Потому что было что угодно, но только не равнодушие. Потому что теперь оно принимало форму неуёмного бесива: потому что она — делала всё для того. Каждым словом, каждым жестом — хлёстко, беспощадно; надменно.

Аид мысленно повторяет номер телефона Келли, когда он его диктует стажёру. Запоминает. Не знает зачем, не сразу осознаёт это даже, а когда осознаёт — усмехается. Очень скоро забудет. Сдался он ему.
Закатывает глаза, когда тот включает какое-то инструментальное дерьмо и поправляет своё грёбанную причёску: что там, блять, поправлять было? Они куда вообще собрались — девок клеить на приёме какого-нибудь высокопоставленного лица? Выпендрёжник.

Ещё и в старбакс собрался заезжать. Ну естественно, почему бы и нет!

— Может ещё по магазинам проедемся, а? Уверен, шопинг не помешает и очень нам поможет, — скалится, не выдерживая и поворачивает голову в сторону Персефоны, смотрит прямо.

— Я думал ты вернёшься к мамочке, когда поймёшь, что тебя больше ничего там не удерживает, — парирует, игнорируя вопрос и усмехается. Аид прекрасно понимал — слишком хорошо понимал, что, не смотря ни на что, он бы не отпустил её. До конца. И в этом было самое главное противоречие самому себе. Она была его женой. И даже если бы потребовала развода — не дал бы ей его.

— Ты ведь так хотела свободы, — ему плевать было на все её бесконечные комментарии по поводу его компетентности. Ему не нужно было её признание в этом. Ему не нужно было ничьё признание. Клал он на это. А она не настолько глупа, чтобы серьёзно думать, что как следователь и прокурор он ничего из себя не представляет. Учитывая, насколько она полюбила бирюльки и дорогие вещи — она бы вряд ли пришла работать в место, где работали бы некомпетентные люди. Просто потому что в этот отдел таких не возьмут. Просто потому что им бы не платили тогда столько и не предоставляли бы новейшее оборудование.

«Я во многом ошибался касательно тебя.»

Говорит пренебрежительно, а Аид отводит взгляд и смотрит на дорогу. Это ... задевает. Джон, конечно, не признается себе в этом до конца, отмахнётся в следующее же мгновение об этом, никак не выдавая того, что его хоть сколько трогает чужая агрессия. Не в этот раз. Но он слишком хорошо понимает почему задевает. И именно поэтому.
Он ничего не отвечает на вопрос, просто игнорирует. Ему впадлу объяснять очевидные вещи. И если Келли сам не может понять — не так он и хорош, как пытается казаться. В расследованиях все средства хороши. И Хикс не собирается пренебрегать собственными способностями только потому что это было бы нечестно или неправильно, или ещё как по отношению к другим. Клал он на это. Если быстрее выбить всё дерьмо у подозреваемого, чтобы узнать правду — он так и сделает. Если проще спросить мертвеца — он спросит.

— Если тебе нужна помощь, так и скажи: что я, не помогу жене своей?

О, Аид прекрасно понимает, что куда благоразумнее было бы держать язык за зубами. Но Аид никогда не был благоразумным, а за последние лет так десять-двадцать он полюбил лезть на рожон. Ему плевать насколько важная шишка, ему плевать было на всё: он без зазрения совести пройдётся по чужим головам, если это поможет ему достичь нужного. Он скажет всё, что думает и не станет церемониться, арестует — виновного, даже если этот виновный окажется героем народа. Что ему, богу, людские страхи, да прочее дерьмо? А если виновный избежит наказания — сам вынесет ему приговор. И дело совсем не в чести, не в справедливости — так было просто вернее всего. Это у него в крови. Он этим жил. И то единственное, что у него осталось: его обязанности не изменились, Аид лишь внёс разнообразие в свою работу. Каждый получает то, что заслужил. И Аид — тоже. Персефона самый наглядный пример тому, но об этом думать не хотелось. Не хотел, потому что Персефона — единственная его ошибка, его просчёт.

Персефона всегда была в чём-то упряма. Невозможна. Аиду всегда это нравилось. Даже тогда, когда раздражало. В том — сила. Умение отстаивать собственные решения; твёрдый характер. Всегда, но не в этой жизни. Она на самом деле сворачивает к своему грёбанному старбаксу. Джонатан даже хотел съязвить на этот счёт или «попросить» купить и ему кофе, раз уж такое дело. Но он ничего больше не говорит. Да и что тут можно было сказать? Хикс в принципе не был любителем бесполезного трёпа: ты или делаешь, что надо или закрой свою пасть и не сотрясай воздух лишний раз.

Он ничего не говорит.

Но едва поворачивает голову в сторону Персефоны, когда слышит скрип руля от того, как сильно Келли сжимает его. Смотрит внимательно, не скрывает этого. Заинтересованно? Джон и сам бы не смог точно сказать, но, наверное, всё-таки любопытство брало своё: «От чего ты так остро реагируешь на те слова, если тебе — всё равно?» — Аид был уверен, что всё равно. Что все те столетия оба вычеркнули из своей жизни, будто их и не было. Ничего больше не значат. Только она  как следует приправила всё это ненавистью — жгучей, оправданной. Аид заслужил это. Но это не значит, что он готов был это принимать и проглатывать. Она могла уйти раньше. Много раньше. Она могла, в конце концов, уйти даже к другому. Ему бы это не понравилось. Он бы того, кого она бы предпочла ему, в Стиксе утопил, перед этим заставив как следует помучаться, но. Она — могла.

Аид не понимал её.

Никогда не понимал до конца.
Что такую, как Персефона, заставляло — помимо его воли — находиться рядом с тем, кого все избегали; боялись лишний раз вспомнить? Перечеркнуть всё это были и раньше поводы. Было время, когда Аид даже готов был (нет) позволить ей самой решать, как распоряжаться своей жизнью: остаться с ним или же уйти, вернуться домой.

Она была солнцем. Самой жизнью.

Он — полная её противоположность.

И нет. Он не чувствовал угрызений совести. Не думал о том, что стоило бы, возможно, поступить как-то иначе. Он ещё тогда, много лет назад, решил для себя, что не будет об этом думать — не будет думать о ней. И в этом вся ирония: её стало слишком много в её жизни, — она причина и следствие; она итог, которого он не мог и не хотел избегать. Он не привык жалеть о собственных решениях. И не собирался начинать привыкать, будить в себе совесть: сделанного всё равно не вернёшь, как ты к этому не относись. И он предпочёл никак не относиться. Даже если то было не более чем самоубеждением: имело ли это хоть какое-то значение? Нет.

Джонатан сжимает пальцы в кулак — рефлекторный жест, привычка — до хруста костяшек, снова смотрит на Бенедикта, когда машина останавливается, когда тот закуривает. Сам не замечает, что смотрит слишком долго.

И снова — раздражается. Он просто не может оставаться спокойным, когда смотрит на него — не её.

— Струсил или боишься испачкать костюм, да что причёска растреплется? — Джон хрипло смеётся, ухмыляется, но после этого и правда выходит, от души хлопнув дверью машины; не рассчитав. Плевать.
В данный момент были и поважнее дела.
Хикс оглядывается и уверенным шагом сворачивает в ближайший переулок. Дверь в самом конце — именно там был тот, кто ему нужен был. Причастный, но не убийца. Этого более чем хватит, чтобы значительно сдвинуть дело с мёртвой точки.

Отредактировано Hades (10.05.2018 20:56:57)

Хикс даже не пытается скрыть своё присутствие, он с лязгом отворяет дверь и быстро поднимается по лестнице. Не сдерживает усмешки, думая, что Бенедикта сюда разве что силой затащишь: вонь, исписанные граффити стены, кто-то блеванул в углу — обычный наркопритон, которых тысячи по всему городу, которых, вспоминая поведение Персефоны месте преступления, он максимально пытался избежать. Джонатан глухо матерится, понимая, что мыслями вновь вернулся к ней и входит в помещение, что едва ли можно было назвать жилым. Но люди здесь, тем не менее были; жили. Кто-то сидел прям на полу, явно мыслями — сознанием — где-то далеко, кто-то спал на заблёванных и грязных матрасах. Кто-то на них же трахался, совершенно не обращая внимания на присутствующих и то, что место это едва ли можно было назвать подходящим для любовных утех. Многим, впрочем, так же было плевать, что прямо на их глазах сношаются, зато один глаз не отрывал и от души надрачивал себе, тяжело дыша и облизывая разбитые, потрескавшиеся губы. Джон пинком поднимает одного из наиболее адекватных и спрашивает  его не видел ли он тут светловолосого хрена с татуировкой паука на руке. Ему, конечно же, отказываются отвечать.

«Не видел.»

«Тут таких нет.»

«Ты кто вообще, легавый?»

«Я тебе ничего не скажу.»

Сломанный нос и вкус собственной крови в глотке, впрочем, быстро заставляют его изменить показания и уже через несколько минут Хикс поднимается на этаж выше. Место чище, но всё так же больше походило на заброшенный склад, мужчина, прижав к стене паренька, что-то ему заливал, а тот, явно колебаясь, только и мог, что бесконечно повторять: «Нет, я не могу. Я не должен.» — Джонатан брезгливо морщится и зовёт мужчину:

— Эй, Клайв, есть разговор.

Скалится, делая шаг на встречу и ... снова матерится. Клайв явно не был расположен на общение с кем-то кроме пацана. Он выдыхает лишь глухое «бля» прежде чем сигануть в окно. Мальчишка визжит и сползает по стенке на пол, сжав голову ладонями, что-то бормочет; Хикс не слушает. Подлетает к окну и со всей силы вгоняет кулак в стену, разбивая костяшки пальцев в кровь, когда взглядом ловит чужую удаляющуюся фигуру. Пожарная лестница и хорошая реакция сыграла тому на руку, а у Аида сегодня явно был не его день. Всё как пошло наперекосяк с самого утра, так и не собиралось сбавлять обороты. И уж лучше бы этот болван реально выкинулся из окна, а ещё лучше — налетел бы на какой штырь, да истёк кровью: разговор бы вышел тогда быстрым, — а теперь гоняйся за ним по всему городу.
Джон заставляет себя выдохнуть и не заводиться; нужно подать его в розыск и поднять на уши всех свободных людей, чтобы привели ублюдка в участок как можно быстрее. Вот только телефона Джонатан не находит. Ни в куртке, ни в штанах. Аид закрывает глаза, считает вдохи-выдохи и чувствует, как вновь начинает заводиться.

Персефона.

Он совершенно точно брал его с собой. В служебной машине не доставал, между осмотром трупа и допросом мертвеца читал смс от Эллисон. Остаётся только один возможный вариант. Один из самых худших вариантов. И что-то ему подсказывало, что этот мудак мог со спокойной душой и уехать. Хотелось, конечно, верить в лучшее, но Аид не был из тех людей, кого называли оптимистом, скорее реалистом. И реальность была такова, что никто из них не был рад воссоединению. Уж Персефона сделала всё, чтобы показать, насколько она счастлива видеть своего мужа, каковым, по всему видимому, предпочла для себя даже не считать. Об этом всё ещё думать не хотелось. Это выводило из себя так сильно, что ... Хикс закрывает глаза, сжимает пальцы в кулак и шумно выдыхает. Резко разворачивается и как можно скорее покидает место: здесь ему больше нечего было делать.

Ни Келли, ни машины, конечно же, не было.

Зато был телефон.
Точнее — то, что от него осталось.

Он убьёт его. Прикончит. Собственными руками свернёт шею, переломает кости. Отправит его пижонскую машину на свалку. Добьётся увольнения.

Аид даже не поднимает остатки смартфона: что там было поднимать? Осколки стекла и пластмассы, раздробленная плата и даже от симки едва ли осталось живое место. Аид глухо рычит. Рычит и, не сдержавшись, отпинывает куски сломанного телефона в сторону, чувствуя, как бесиво разрастается в груди так сильно, что кажется вот-вот задохнётся. Скребётся, раздирая, цепляется за рёбра, шепчет вкрадчиво-настойчиво: «Найди его. Найди. Убей-убей-убей.»

Аиду даже плевать, что это — Персефона.
Вроде-как его жена.

Аиду плевать на всё.

Сейчас он грёбанный Джонатан Хикс, а его грёбанный телефон превратил в груду бесполезного хлама грёбанный Бенедикт Келли. И съебался. Съебался, оставив Джона в дыре, где поймать такси было едва ли выполнимой задачей. И чёрта-с два Хикс оставит это просто так.

Свидетель и соучастник в одном лице сбежал. У них новый, хуёвый криминалист с дрянным характером, который оказался никем иным, как его женой, от которой Аид — да, да! — сбежал. А он, Хикс, находится в самой заднице города и доберётся до участка не меньше чем через два часа. Ни с чем. Всё, что у него было, как результат сегодняшнего дня — показания свидетеля, которые нельзя было вписать в дело просто потому что свидетель был мёртв. Заебись. Охуенный день. Превосходный просто. И, как назло, сорваться не на ком было.

Джонатан трёт ладонью лоб, в очередной раз вздыхая, и мысленно прикидывает карту города. Супер памятью он не обладал, но только сегодня открывал её, так что проложить примерный маршрут не составило труда. Там поймает попутку или такси и дело за малым. Деньги, благо, были ещё при нём. До смешного. Бог. Он хренов бог, правитель подземного царства и должен спотыкаться о подобные проблемы.

Времени, что ушло на то, чтобы добраться до участка, оказалось совершенно недостаточно для того, чтобы успокоиться. Напротив: чем ближе Хикс был к месту, тем сильнее раздражался, тем сильнее хотелось как следует вмазать Келли и сказать ему пару десятков ласковых слов. И он игнорирует всех, когда переступает порог отделения — сразу же направляется к Бенедикту. О, ему не нужно было спрашивать, где этот сучёныш сейчас находится и на месте ли он вообще: Хикс знал, что на месте, знал — где. Он чувствовал его. Потому что Бенедикт Келли — Персефона.

П е р с е ф о н а.

Колкое, острое; нежное.
Теплом и болезненно-сильным, мучительным, невыносим — сжимает в груди; раздирает в клочья, на ошмётки.
Горькой сладостью оседает на языке, не-забытой памятью выжигает мысли.
По слогам, по буквам — родное, близкое; не-нужное от того, что было слишком необходимо.
Вычерченное, выжженное — клеймом по бьющемуся, отнимая равнодушие, холод; отстранённость.

Он ненавидел её.

Сейчас это единственное, что билось в мыслях, вместе с пульсирующей кровью в висках: бесит-бесит, как же сильно он бесит, выводит из себя, как же сильно хотелось поставить его на место. Вычеркнуть из жизни.

Аид рычит. По настоящему. Хищником, скалясь. Аид сокращает расстояние между ними одним рывком и хватает того за выглаженный пиджак, сминая ткань одежды в пальцах и дёргая на себя резко, сильно — заставляет податься ближе, заставляя оторвать свой зад с кресла.

— Ничего не хочешь мне сказать, а? — хрипло, не-скрытой угрозой, встречаясь с ним потемневшим от злости взглядом. Самое паршивое было даже не в том, что Келли сучил, как последняя блядь: самое паршивое было то, что эта перепалка едва ли хоть сколько изменит, сможет унять раздражение, даст чувство успокоения. Она распалит только больше — Аид понимал это слишком хорошо. Но он не мог, просто не мог.

Раздражало.

Как же раздражало.

До невозможного, до зуда на кончиках пальцев. Бесиво тяжестью оседает в груди, клокочет и стягивает грудную клетку, отнимая возможность дышать спокойно, заставляя сердце биться в груди заполошно, быстро; не-спокойно. Этот взгляд. Этот взгляд холодный и деланно-спокойный — выводил из себя больше всего. Ты не смеешь, не смеешь делать вид, будто бы всё нормально, будто всё это — совершенно ничего не значит. Даже если Аид сам именно так и поступает: топит всё то, что между ними было, всё то, что могло бы быть беззаветно-настойчиво, не оглядываясь, ведомый только ему понятными причинами.

Она всегда была такой: она переступала одну границу за другой, точно бы и не замечала их вовсе — наверное, так и было: не чувствовала их, не придавала им значения — она протягивала руку, не-страшаясь; гордая и прекрасная. Он никогда, никогда не мог быть рядом с ней равнодушным, она выворачивала его душу наизнанку, обнажая всё самое сокрытое, всё то, о чём он и сам не мог помыслить; о чём предпочёл бы не знать. Это всегда вызывало спутанные эмоции, душило непривычным и сладко-томящим. Раздражающим — незнакомо и слишком слишком.
И сейчас, смотря на неё — смотря на него — у Аида было только одно желание: встряхнуть его как следует, выбить всю спесь — чтобы давился ей, выхаркал вместе с кровью — вывернуть рёбра до хруста, ломая. Обнажая бьющееся-блядское, некогда до невыносимо-родного: оно забивалось под каркас костей, выжигало всё остальное, выжигало даже воздух. Сжать в пальцах, пачкая пальцы в чужой крови тёплой и липкой, сжать так сильно — до крика, до боли, чтобы помнил и никогда не забывал: её жизнь — в его власти, в его руках. Всегда была. Всегда будет. Чтобы видеть: настоящее, неприкрытое; обличающее.

Бенедикт Келли вызывал только одно — нестерпимое, неконтролируемое раздражение; глухую агрессию.

Срывал все цепи так просто и легко — до смешного. Вызывая этим лишь ещё большее бесиво.

Каждое слово: хлёсткое, точно розгами по обнажённой спине, точно — совершенно точно — желал подвести его к краю.
И Джонатану кажется, что ещё немного и он на самом деле сорвётся: один рывок, всего один рывок, чтобы уложить его на лопатки на его же столе — сильно, не сдерживаясь, выбивая воздух из лёгких — Аиду ничего не стоит этого сделать, это проще простого. До жгучего, ненормального: до желания — сделать больно, как можно больнее.

Аид хочет что-то сказать, но давится собственными словами, когда чувствует его прикосновение — обжигает, вызывает желание оттолкнуть, врезать. Не смей. Улыбка — лезвие. Стереть бы её с лица, сделать так, чтобы никогда — никогда больше. О, Аид понимает, понимает, блять, что Персефона делает это намеренно, дразнит и издевается. И именно поэтому это злит только больше. И потому, что он не хочет чувствовать.

— Руки. Убрал. — Цедит сквозь зубы, прожигая тёмным от злости взглядом: мог бы убить только им — убил бы, — крепко и сильно сжимает пальцы на чужом запястье, явно желая если не сломать, то хотя бы оставить синяки. — Без тебя как-то закрывал и сейчас справлюсь. Так что прикуси свой грёбанный язык и будь хорошим мальчиком — не провоцируй. Это не входит в твои обязанности. — Аид всё-таки разжимает пальцы, но не с пиджака: напротив — рефлекторно, тянет ещё ближе, почти вплотную, резко, тяжело выдыхая.

Джонатан отвлекается всего на мгновение, когда такой-то мудак вламывается к ним. Раздражённо рычит на это и отступает на шаг назад, когда Персефона, пользуясь моментом — посмотрите, дива какая: боишься, что подумает чего не того? а гонору-то сколько было! — отталкивает его и спешит поправить галстук, костюм, чтобы снова сидел блядски идеально. Это — тоже раздражало.
Но когда говорят, что к ним пожаловал свидетель — моментально забывает о Персефона и том, как сильно хотел её прикончить [ нет ], лишь смеряет её уничтожающим взглядом, прежде чем направиться к двери, больше ничего не говоря ей. Обойдётся, велика честь. Он предупредил.

— Будет ему сейчас адвокат, — Хикс скалится и усмехается жёстко. Вот и повод выпустить всё то, что так накипело. Хотя бы часть того. Это был охуенно идиотский день и уж лучше сорваться на этом ублюдке, чем на том, с кем придётся работать чёрт знает сколько ещё. Нет, конечно же Джонатан убивать его не будет и даже бить не станет. Возможно. С головой он ещё дружил, к тому же: все  давно привыкли к тому, что он может выкинуть какое противоправное говно. Пока это оправданно — на это будут закрывать глаза. Жаль, конечно, что того уже привели в комнату допроса, но не велика беда. Хикс наказывает всем выметаться и закрывает за собой дверь. Конечно же, это оказывается именно тот, кто от него драпанул из наркопритона — замечательно. И ради чего вообще всё это шоу было? Блокбастеров насмотрелся что ли, дебил?
Мужчина узнаёт его так же узнаёт, икает и вжимается в спинку стула, сведя брови вместе:

— Я требую адвоката! Пока его не будет, я ... — белобрысый затыкается, когда Джонатан легко, с грохотом отодвигается в сторону стол, едва ли не отшвыривая и не переворачивая его.

— Пойдём прогуляемся, — Хикс говорит негромко, но так, что мурашки по спине бегут, заставляют вжаться в стул сильнее, как будто это могло его спасти.

— Что? .. — мужчина даже понять ничего не успевает, как его хватают за ткань одежды и грубо тянут за собой, буквально заставляя подняться со стула. Тот с глухим стуком падает на пол, белобрысый вздрагивает и пытается упираться, но всё тщетно.

— Ему поссать надо, — усмехается в зеркало, давая знак, чтобы выпустили.

— Но я не ...

— Заткнись.

— Вы не имеете права! Я подам жалобу! Отпустите меня немедленно! — пытается сопротивляться, волочит ноги, едва поспевая за Джонатаном. Джонатан — игнорирует. Пинком открывает дверь в уборную и толкает внутрь «свидетеля», что не удерживает равновесия и падает на пол: пытается ухватиться хоть за что-нибудь, но лишь сшибает колени.

— Кто заказчик? — Хикс говорит жёстко, холодным требованием, хватает его за волосы и дотаскивает его до ближайшей кабинки.

— Я не понимаю о чём ... — запинается, хрипит и брыкается, хватается пальцами за руку Хикса, но всё безуспешно: тот, кажется, совершенно не замечает сопротивления, вздёргивает его, поднимая с колен, но лишь для того, чтобы после окунуть лицом в толчок и спустить воду, крепко удерживая за голову и не позволяя отстраниться. «Свидетель» намертво цепляется пальцами за ободок унитаза и дёргается, давится водой, паническим ужасом. Думает, что если бы знал, что всё закончится этим — ни за что бы не согласился бы. Думает, что лучше сказать всё, как есть. Его защитят. Здесь его защитят. Должны защитить. Если признается. Он ведь ни в чём не виноват, не виноват! По крайней мере, шанс на защиту был. А вот гарантий, что этот сумасшедший прокурор не прикончит его прямо здесь и сейчас не было и это пугало до усрачки. Он не хотел умирать. Мысли хаотично проносятся в голове, воздуха всё меньше, вода — в глотке, в носу, а сердце вот-вот пробьёт грудную клетку и остановится замертво. Нужно сказать, нужно сказать, нужно сказать, просто признаться.

Джонатан отпускает его наконец, разжимая пальцы, смотрит.

— Ну?

Свидетель кашляет, сплёвывает воду и жадно глотает воздух, распластавшись по полу совершенно без сил.

А Хикс готов повторить это снова. У него не было времени на чужие сомнения: чем быстрее признается — тем лучше. Он прекрасно знал, что этот хрен был замешан в деле напрямую. Одна беда — он был лишь пешкой, что едва ли что-то из себя представляла.
Готов, но не успевает.

— Прокурор Хикс? Вас вызывает начальник! — рапортует стажёр, опасливо заглядывая внутрь.

Хикс глухо рычит, бросая раздражённый взгляд в сторону свидетеля. Самое время, ничего не скажешь. А если бы он на толчке сидел по нужде, что тогда? 

— Отведи этого придурка обратно в комнату допросов, — тяжело вздыхает Джонатан и быстрым шагом выходит, оставляя их двоих. Руководство никогда без надобности не вызывает его к себе «на ковёр», значит то было что-то серьёзное.

Если бы Аид верил в такую хрень, как гороскопы, то он уверен, что на свой знак зодиака прочитал бы, что сегодня у него день дерьма.

Джонатану бы сразу понять, что лучше не оставлять свидетеля без присмотра, но Джонатан — не понимает. Ведь что может с ним случиться, пока он находится в участке, да? Опрометчивая мысль, как оказалось позже: крысы всегда были во всех сферах и не только в политике, просто там — больше всего; нигде больше нет столько дерьма и лицимерия. И, если вспомнить, что дело связано именно с ней ... стоило учесть все варианты. Но в этот раз Хикс не учёл. И очень зря.

В этот раз Хикс явно просчитался. И сильно. Он даже не придаёт по началу значения фразе, брошенной руководством: «Ты-то мне и нужен. Заходи.» — Ведь именно по тому и пришёл сюда, что нужен. Потому что звали. Так он думал.

Грегори Коллинс — бывший военный. Он категоричен к своих решениях и никому не даёт спуску. Один из немногих, кто решил остаться на своей должности не смотря на то, что ему предлагали повышение: это одна из причин, почему Хикс задержался именно в этом отделении. Неподкупных людей не бывает. И Хикс уверен, что даже на Коллинса, при желании, можно было откопать что-то, чем можно было бы  шантажировать и заставить плясать под свою дудку. Но пока никто не откопал и пока он был тем человеком, под началом которого Аид был согласен работать. Бескомпромиссный, ратующий за справедливость, но всегда готовый идти на некоторые уступки, когда дело касалось его команды: он лично выбирал каждого из них и за каждого готов был побороться, каждому дать шанс, до тех пор, пока был уверен в нём.

Грегори говорит, что больше нет сомнений, что целью был именно политик: буквально час назад поступило заявление, что угрожали уже и ему. Условия ли он какие не выполнили или ещё что — то было не так важно. Важно было не допустить того, чтобы с ним произошло тоже самое, что и с его дочерью. Ещё даже дня полного не прошло, события развивались слишком стремительно, а единственной зацепкой у Хикса был горе-свидетель, у которого он даже не успел ничего толком узнать. Хикс чувствует, как снова начинает заводиться — иррационально, неотвратно: стоило ли его выдёргивать его так срочно, только для того, чтобы сказать, что и так было очевидно с вероятностью в девяносто процентов?
Злится, потому что прежде чем отпустить его, Коллинс говорит: «Кстати, ты уж придержи свой пыл и постарайся найти общий язык с Келли. Вы только начали работать вместе, а он уже требует твоего отстранения. Бенедикт хороший специалист, не хуже тебя, но куда менее проблемный. Ты должен понимать, чем всё это может закончиться.»
О, Джонатан прекрасно знает, чем это может закончиться! Он его так вздёрнет, что больше не посмеет ничего подобного выкинуть. Он ему все кости переломает, он его ...

Хикс тяжело вздыхает и трёт переносицу. Все проблемы начались с появлением Персефоны в их отделе. Специально не придумаешь, да? Какова вероятность, что они оба окажутся в одном месте совершенно случайно? И, если она так его ненавидит, то почему бы ей просто не съебаться куда подальше? Что, чёрт возьми, её тут держит? Вот уж точно не он. Персефона более чем ясно дала понять, какого она о нём мнения и как рада первой за долгие годы встрече. Так же, как и он. Просто, блять, изнывает от счастья. И если она думает, что ей это сойдёт с рук, то очень зря. Он готов закрывать глаза на её бабский и столь неуместный сучизм, но на то, что она втыкаем палки в колёса, когда дело касается работы — нет. Это единственное, что у него тут было. Это единственное, что помогало перекрыть всё остальное и не думать ни о чём больше. И, что самое главное: не думать о ней. О-оо, какое же это, блять, дерьмо-то. Аид ведь на самом деле думал, что всё прошло. Убедил себя в том, что всё то ...

Ему бы понять сразу, что ничем хорошим всё это не закончится.
Ему бы понять, что нихрена они смогут добиться от свидетеля без него.

Но он какого-то хрена понадеялся, что уж за полчаса ничего не произойдёт. Что эти придурки не настолько остолопы. Оказалось — настолько. И даже хуже: они, блять, упустили его. Они. Потеряли. Свидетеля. В участке. И скажите, пожалуйста, это насколько нужно быть дегенератами, что позволить подобному произойти? Нахуя они вообще тут работают, если даже не могут справиться с такой простой задачей? О, Хикс не сдерживается, Хикс каждому высказывает, что он о нём думает, не церемонится. Никто и не возражает — сложно не признать, что ты просчитался, когда единственная зацепка буквально испарилась. Сложно что-то возразить, когда кажется, что Джонатан Хикс сделает всё, чтобы ты исчез следом.

Лучше не становится. Если бы Аид верил в проклятия, то решил бы, что это дело — проклято. Но он не верил. Зато верил в то, что всё не так просто, как кажется. Безусловно, тот, кто решил расправиться с одной из самых влиятельных личностей в стране, сам обладал немалой властью и сделает всё, чтобы на его след не удалось выйти. Вот только в этот раз ему как-то это слишком легко удавалось. Настолько, что даже Аид едва ли успевал что-то узнать и сделать. А уж у него-то явно было побольше возможностей разобраться с этим. Прошло уже две недели. Две недели, а у него всё ещё ничего не было. Абсолютно. Только подозрения, ничем не подкреплённые. Очередной свидетель каким-то удивительным стечением обстоятельств скончался. Ограбление, мать его! Ну конечно же этого хренова ублюдка именно в тот момент, когда Хикс вышел на него, решил ограбить какой-то нарик. Ну конечно же, Хикс на это повёлся. Как же. Ему не хватило какого-то часа. Одного грёбаного часа не хватило, чтобы прийти вовремя. Тело было ещё тёплым, когда он выломал дверь. И можно было бы допросить хотя бы его дрянную душу, но — нельзя. Её тоже — не было. Любая зацепка, любая улика буквально утекали сквозь пальцы, не оставляя Аиду ничего, кроме призрачного следа и глухой насмешки.

Надо ли говорить, что настроение от этого не поднималось и было откровенно дерьмовым. Невозможно, чтобы кто-то работал столь чисто и при этом не имел связей в участке. Крыса была где-то совсем рядом, у него под носом. Возможно даже ближе, чем казалось. Возможно, он совсем не хотел, чтобы настолько близко, как думалось.
Хикс даже не приходит на собрание. Плевать он хотел на этот пустой трёп. Он ничего не даст. Там некого и нечего было слушать. Всё что Джонатану нужно было знать, он и без того знал. А ещё — он не хотел видеть эту блядивую суку. Не хотел, но всё равно бросает взгляд через стеклянную перегородку, вылавливая чужой до тошного ненавистный образ Персефоны, когда подаётся к секретарше ближе. И почему он должен думать о ней даже сейчас? Почему нельзя её просто выкинуть из головы, вырезать из сердца. Забыть. Хикс кривит губы в полу-улыбке, полу-оскале и закрывает ненадолго глаза. Да не пошла бы она, а. Ему нужно отвлечься. И если дело не помогает, то поможет флирт. Он приглашает секретаршу встретиться вечером, после работы. Он даже не выезжать на дополнительное расследование, как это делает обычно. Не разговаривает с Бенедиктом в этот день вообще, предпочитая лишний раз не пересекаться и попросту игнорировать. Он сегодня совсем не-ласковый любовник. Он трахает её грубо, на кухонном столе, задрав юбку и сорвав несколько буковиц на блузке, когда сдёргивал ненужную ткань с чужих плеч, обнажая аккуратную и красивую грудь. Ей это нравится. Ему — плевать.
Плевать на то, что она хочет большего: чужие ожидания — не его забота. Он ничего не обещал и не обещает. Отвечает неопределённо и, коротко, смазано поцеловав куда-то в скулу, уходит не то что по утру — ночью. Со всем этим дерьмом  нужно было что-то делать. И был только один, самый очевидный и самый отвратительный вариант того, почему это дело было таким запутанным, а преступник в буквальном смысле неуловимым.

Хикс чувствует, что он — на грани. Что ещё немного и он сорвётся. И когда Коллинс говорит о задании, связанном с бандой наркоторговцев — он вызывается поехать туда с другой группой. Коллинс сперва запрещает: «Занимайся своим делом и не лезь на рожон лишний раз», — но в последний момент передумывает, отмахивается и велится собираться. Джонатан не знает, что именно заставляет его передумать, ему, в общем-то, всё равно. Это был отличный шанс выплеснуть всё то бесиво, злость и раздражение, что накопились. И он не сдерживается, когда они оказываются на месте, не зачитывает никакие грёбаные права этих ублюдков — нет у них прав. Ни на что. И на жизнь — тоже. Он убивает большую часть собственными руками, никого не ждёт, врывается в логово первым. Кому-то простреливает башку, кому-то просто сворачивает шею, а кому-то перерезает глотку. У них не было ничего, что они могли бы ему дать. Не было никакой ценной информации. Они развлекались тем, что устраивали собачьи бои. Хобби такое ублюдочное. Это почему-то только сильнее злит, срывает все тормоза.
Когда Хикс заканчивает — выживший пёс скалится. Сам весь в крови, он, ощерившись, срывал голос хриплым лаем, едва ли не давясь слюной. Джон хочет сперва и его застрелить, даже наводит пушку на него, но в последний момент передумывает, смотрит долго, тяжело выдыхая. Но хватает всего одной команды: «Ко мне», — чтобы тот, недолго подумав, оказался рядом, ластясь под руку. Хиксу плевать, насколько этот пёс может быть опасным, Хикс знает — пока он рядом и кормит его, тот будет дружелюбным. Хикс — очень быстро привязывается к нему и сам. И в этом есть своя ирония: найти отвлечение ни в сексе, ни в работе — в собаке, что всю жизнь держали в дрянных условиях, заставляя кровью отрабатывать своё право на жизнь. Он даже приводит его на работу. Руководство убедить в этом оказывается не очень сложно: Ник был боевым псом и знал запах наркотиков не хуже запаха крови — чем не служебный пёс? Пока он под контролем — всё нормально.

Одна проблема только никуда не девалась — Персефона. Джонатан чешет за ухом пса, опустившись рядом с ним на корточки, на полу — папка с делом, исписанная его же пометками. Он кривит губы в ухмылке, поднимая взгляд в сторону Бенедикта и щурится.

Не сдерживается:

— Лучше быть псом, чем крысой.

Понимает — зря.

Надо было промолчать. Подозрения, ничем не подкреплённый — пустой звук.
Подозрения, что могут быть оправданными, озвученные — спусковой крючок.

Но может так оно и лучше. Но может эта сука наконец перестанет играть в свои блядские игры и покажет, что на самом деле из себя представляет. Ему даже плевать, что он может ошибаться, он просто хочет его вывести из себя. Он просто — хочет его. Довести, заставить сорваться, заставить сказать всё, что думает; заставить давиться кровью и ползать у него в ногах. Это единственное, что он позволяет себе чувствовать к Персефоне. Этим — перекрывает всё остальное, заглушая. Что он ещё мог позволить, когда вся эта ситуация точно удавка на шее: душит, стягивая горло, заставляет сомневаться; помнить.

— Завтра допрос нашего дрянного политика: я не допущу повтора ситуации, что произошла с нашим первым свидетелем — если хоть кто-то налажает, то выговором не отделаетесь. Вечером я наведаюсь к нему, Коллинс всё устроил, так что больше он не сможет избегать встречи в участке, если откажется сотрудничать. Надеюсь каждый понимает, как это важно и не натворит какой херни, — Хикс говорит спокойно, властно, но вдруг улыбается, невольно смягчаясь — Ник едва ли не запрыгивает на него, упирается передними лапами в грудь, заставляя Джонатана буквально рухнуть на задницу под чужим весом, и принимается вылизывать тому щёку.

Она — сама жизнь. В её глазах — отражение неба. Её прикосновения тёплые, мягкие, с лаской знакомые: они сладкой, тягучей патокой отзываются в груди, согревая; их хочется целовать. Иногда он так думает, никогда — не говорит этого. Она точно сотканная из света, всё так же — до сих пор — приковывает взгляд, завораживая. Она так же красива, как и сильна: закатом уходящего солнца сжигает дотла, обличая, не оставляя ни одного шанса оставаться равнодушным; она может быть беспощадной — совершенно. И Аиду нравится. Так сильно, что готов отрицать. Не говорить — ни за что не признаваться — как сильно его ведёт. Как сильно хочется запустить пальцы в светлые волосы, убирая их в сторону, носом провести за ухом, вдыхая полной грудью запах свежести и цветов от которого голова кругом. И обнимать крепко-сильно: моя. И никогда, ни за что — не отпускать.

///

Они ещё достаточно долго что-то обсуждали, но Джон уже не принимал участие в этом: он сказал всё, что должен был сказать и дальше снова полностью сосредоточился на изучении дела, пытаясь найти, что упустил. Хикс назубок знал каждую запись, каждую пометку в нём. Мог воспроизвести каждое убийство в мельчайших подробностях. Но паззлы никак не хотели складываться в единую картину и это — раздражало. Всё слишком хорошо было организованно. Всё слишком удачно складывалось не-для-них. Для их отдела то стало серьёзной проблемой: это единственное дело за долгое время, которое не то что просто затягивалось — они стояли всё на том же месте, с которого начало, только трупов разве что прибавилось. Они постоянно находились на грани, отставали на один грёбанный шаг позади. Это почти вызывало уважение к тому ублюдку. Столь безукоризненно выполненная работа, даже если это убийства и прочая хрень — восхищает. И вызывают ещё больше желания засадить его туда, где ему и самое место. А ещё лучше: сперва выбить из него всё дерьмо, потому что ты, мужик, безусловно крут, но место тебе за решёткой. И можно сколько угодно строить безосновательные предположения, но от того они никогда не станут принятой истиной — нужны неоспоримые факты; доказательство. Впрочем, краем уха Джон всё же следил за разговором, иногда скашивая взгляд на Бенедикта, которому, по всему видимо, это вообще не всралось. Келли не выражал абсолютно никакой заинтересованности в деле, просто уткнулся телефон. И Джон уже даже не бесился на это. Почти. Просто сейчас были дела куда важнее. А со своей женой он ещё успеет выяснить отношения и сказать ей пару ласковых. Но даже тогда, когда он находился на сборах — ему попросту было плевать. И вот интересно: нахуя он вообще сюда припёрся с таким-то отношением? Валил бы туда, откуда пришёл и не мозолил бы глаза лишний раз.

Хикс трёт переносицу и переводит взгляд на пса, что успокоился и просто лежал рядом, сложив голову на передние лапы. Даже в самых дерьмовых ситуациях есть что-то, да? Он коротко треплет его за ухом, прежде чем подняться, когда его вызывают и оставляет Ника с секретаршей, чтобы та присматривала за ним. Он не особо жаловал других, но Аида слушался, поэтому Джон знал, что за это короткое время ничего не случится. Он был уверен в этом. Но, по возвращению, пса не находит. Его просто — нет. Алекс извиняется, едва ли не рыдает, говорит: «Я не знаю, как так получилось», — Аиду очень [ очень ] хочется сказать ей что-нибудь нелицеприятное, но он молчит, просто потому что достаточно одного взгляда, чтобы она и без слов всё поняла. Просто потому что сейчас раздражает абсолютно всё. Начальство долго распинывалось о том, чтобы Хикс держал себя в руках и не позволял лишнего. О том, что это дело портит им хренову репутацию и: «Как думаешь, зачем мы вас здесь собрали?» — Хикс злился. Злился, но если на «держи себя в руках» он ещё мог что ответить, то с делом они конкретно проёбывались. Алекс говорит: «Ещё и эти цветы, какой дурак их тут оставил? Я чуть не убилась!» — Джон бы не обратил на это внимание, он уже развернулся и собрался уходить, но вдруг понимает. О, вот теперь он прекрасно всё понимает и от того злится только больше. Так сильно, как кажется никогда так не злился. Так сильно, что готов убить, наплевав на всё. Аид отбирает у секретарши горшок с гладиолусами или что это вообще было и рявкает, спрашивая где, мать его, хренов Келли? Никто не знает, никто не видел. Ну естественно! Мало того, что этот ублюдок пишет на него заявление об отстранении, так он ещё и это. Это последнее, что его ублюдочной жене нужно было делать. Она может сколько угодно сучить перед ним, играя в независимость, но трогать его пса — нет. И пусть только попробует сказать, что не при чём. Пусть только посмеет соврать. Аид слишком хорошо знал Персефону, чтобы не знать, как она любит вытворять подобные фокусы. Джон тяжело вздыхает и заставляет себя взять в руки, глухо матерится, когда видит время и спешно собирается: с ней он ещё успеет разобраться, а вот если упустит политика, то второго такого шанса совершенно точно не будет. Они и без того в полной заднице с этим делом. И он — в первую очередь.

Вот когда прибывает на место встречи понимает — шанса и правда уже не будет. Он попросту не успевает. И не потому что того уже нет на месте, а потому что едва ли он вообще жив ещё. Аид выходит из машины ровно в тот момент, когда тишину ломает женский истошный крик. И, конечно, это мог быть кто угодно, но только не тогда, когда рядом слишком-сильно — чувствуется присутствие Персефоны. Его грёбанной Персефоны. Аид вдыхает так глубоко и резко, что почти давится воздухом, что голова — кругом. До хруста в пальцах сжимает кулаки и скалится, приподнимая верхнюю губу. Поднимает взгляд, щурится, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, где именно она находится. И бесится-бесится-бесится. Даже от того, что просто чувствует. Это какое-то блядское издевательство — настолько сильно ощущать её. Это выжженное где-то под кожей, в душе; невыносимо, невозможно, зудом под кожей, отравляя.
Аид понимал. Догадывался, что всё это могло быть её рук дело. Аид, наверное, в глубине души хотел, чтобы это было не так. А может наоборот — только этого и ждал. Он сам не знал. Всё, что он знал сейчас: он хочет как следует вмазать ему. Как минимум, просто вмазать. Как максимум — заставить корчиться от боли у него в ногах, истекая кровью.

Пять широких шагов, переступая сразу две ступени — один лестничный пролёт. С каждым пролётом — злость закипает только сильнее, кровь в венах становится горячее, обжигает нервы. С каждым  следующим шагом взгляд тяжелеет, а сердце срывается со спокойного ритма, раззадоренное спутанными эмоциями; замирает, когда Хикс на самом деле видит перед собой Бенедикта. Один короткий взгляд на него, на сумку. Глубокий вдох. Выдох. Столько времени. Столько, блять, времени. Всё было хорошо [ нет ], пока в его жизни — снова — не появилась она. Специально? Хобби, сука, такое? Эмоций — слишком много. Видеть, всё ещё — нестерпимо, слишком. Хикс какое-то время просто смотрит, ничего не говорит. Но в следующее мгновение рывком сокращает расстояние между ними — удар с размаху, точно в челюсть, вместо всех слов, которые можно было бы сказать. Глухой рык, хватает за ткань одежды, сминая её и скалясь, не позволяя отстраниться так просто:

— Ничего не хочешь мне сказать, а?

У Аида голос низкий, хриплый; тяжёлый. У Аида глаза — тёмные, кажется что чёрные. У Аида во взгляде горит ненависть, перекрывая всё остальное, пряча надёжно и всё то, что никогда не было озвучено, но сейчас скреблось, норовя выбраться наружу, раздирая.

There is no turning back now
You've woken up the demon in me
Get up, come on get down with the sickness
Get up, come on get down with the sickness
Get up, come on get down with the sickness
Open up your hate, and let it flow into me
Get up, come on get down with the sickness
Your mother get up come on get down with the sickness
Your fucker get up come on get down with the sickness
Madness is the gift, that has been given to me

Ладно. Возможно Аид немного недооценил её.

Потому что он совершенно точно не ожидал, что эта тварь извернётся так, что умудрится засадить нож в него по самую грёбанную рукоять. Хикс скалится, приподнимая верхнюю губу, сипло-резко вдыхает носом, когда острая боль обжигает, забирается под рёбра, выворачивает их, плавит кожу назойливым зудом. Хикс не успевает ничего ни сказать, ни сделать — он особо-то и не пытается. А Келли — не церемонится, не теряет ни секунды и следующим же жестом разбивает ему нос с такой силой, что где-то в подкорке сознания эхом раздаётся характерный хруст кости, а перед глазами на темнеет: темнота растворяется красными разводами, нехотя возвращает возможность видеть. Горячая кровь стекает по губам, по подбородку, шее. Аид — слизывает её и хрипло выдыхает остатки воздуха, когда следует очередной удар и ещё один, и ещё. Она что-то говорит, несёт какую-то хрень про то, что ей, видите ли, есть что ему сказать — Аид слушает в пол уха. Плевал он на это. У Аида в памяти застряло чужое хорошенькое личико, искажённое неприкрытой ненавистью. О, милая, и откуда только столько злости?

И нет, совершенно не больно. Совсем нет.

Хикс усмехается, клонит голову к плечу и цепляется пальцами за разбитый ящик, наполненный каким-то дерьмом. Этот ублюдок, кажется, сломал ему пару рёбер последним своим ударом. Этот ублюдок, кажется и правда хочет убить его.

Этот ублюдок — невообразимо сильно выводит из себя.

И немного — совсем чуть-чуть — восхищает.

О, Аид всегда знал, что Персефона не такая уж и милая, да невинная девушка, как считали многие. Бедная и несчастная богиня, заточенная в подземном царстве. Трижды «ха». В ней всегда было силы столько, что казалось невозможным: в хрупкой, источающей тепло и свет — она будто бы была совершенно неспособна на жестокость. Но нет: она ничуть не уступал ему, мрачному владыке. И это всегда импонировало. Но кто бы мог подумать, что эта жестокость будет направлена на него, что когда-нибудь она будет смотреть на него так. Это раздражало. Как же это раздражало. Но что раздражало ещё больше, так это чужое ебучее самодовольство, этот яд в словах, эта насмешка и пренебрежение: не забыла ли ты, дорогая, кому ты принадлежишь?

Хикс стирает тыльной стороной ладони кровь с губ, лицо искажется ухмылкой и снисхождением:

— Думаешь, отрастила хуй и что-то изменится? — Хикс — смеётся. Коротко, жёстко. Почти сразу же замолкая. Отшвыривает ящик в сторону и поднимается. Хруст костяшек пальцев, смеряет её уничижающим взглядом. Что ж, спасибо за разминку.

Нет. Нет. Это ничуть не бесит. Совсем не раздражает. Ему нисколько не претит её видеть такой. Понимать, что перед ним не его женщина — какой-то блядивый мужик.

Резким движением вытаскивает нож, даже не поморщившись: плевать на боль, плевать на всё, — отшвыривает его в сторону и что ему? Истечёт кровь? Он хренов правитель подземного царства — переживёт такую мелочь.

Аид может и сам сколько угодно зубоскалить, но он не может не признать: эта девка времени зря не теряла, когда решила выбрать себе такую дрянную человеческую жизнь. Это не просто хорошая боевая подготовка — это точное знание куда и как бить. И ладно, ок, возможно он ознакомился с её делом, просто до этого не брал то в расчёт. И ладно, хорошо — это на самом деле злило его. Злило и забавляло одновременно.

Кого ты из себя строишь, кого ты, чёрт возьми, строишь из себя, милая моя дрянь?

Аид старательно, прикладывая все усилия, стирает из памяти то забытое-прошлое, то, что когда-то она был другой и выглядела — совершенно иначе. Стирает из памяти и главную причину того, почему теперь единственным назойливым желанием осталось лишь смешать её с грязью, впечатать в стену, переломать кости, подпортить лицо, чтобы — помнила: чьих рук это дело, против кого не стоит идти.

Всё это грёбанное прошлое: оно ничерта, совсем ничего сейчас не значит. К нему не вернёшься, его не изменишь — едва ли хоть кто-то из них и захотел бы хоть что-то менять. Ему плевать на всё то, что когда-то было [ нет ], но не плевать на то, что есть сейчас. И это «сейчас» не вызывало ничего, кроме неутолимой агрессии: она, жадная и прожорливая, сжирала его, заставляла давиться не только собственной кровью — эмоциями.

Аид ничего не говорит. Лишь снова скалится, точно пёс дворовой, и резко срывается с места, заносит руку для удара, но нет, не бьёт — подсекает его, заставляя рухнуть на колено: о, Бенедикт Келли ведь так хорош, чтобы так легко поддаться, да? Пальцы запускает в чужие волосы, окончательно портя его пидорскую укладку, сжимает их грубо и жёстко — оттягивает с такой силой, точно хочет выдрать, содрав вместе со скальпам.

— Знай свой место.

Хриплым рыком, прежде чем и второй рукой обхватить чужую голову, чтобы после со всей силы въебать коленом по челюсти, пинком пробить солнечное сплетение, отшвыривая от себя в сторону.
Хикс шмыгает носом, тот ноет, кровь — не останавливается. Разминает суставы предплечья, до хруста, подходит ближе, быстро сокращая расстояние между:

— Ты правда думала, что я тебе всё буду спускать с рук только потому что ты моя жена? — Аид это выплёвывает едва ли не с презрением, пренебрежительно. Аид ни за что, ни за что на свете не признается даже себе. И он снова хватает его за одежду, дёргает так сильно, что ткань трещит. Приподнимает его легко, так, точно Келли  ничего и не весит, стискивает зубы до боли в скулах и сводит брови вместе.

Как же он ненавидит.

Кто бы знал: как же сильно он её ненавидит.

Да, ему бы не хотелось, чтобы годы работы в этом месте полетели коту под хвост просто потому что кто-то решил посучить, но. Даже это сейчас не особо волновало. Всё, что волновало Хикса сейчас — он:

— Вот уж достижение: пидором стать, — сплёвывает брезгливо на пол и в этот раз уже замахивается не для отвлечения внимания, а чтобы со всей силы ударить точно в левый глаз: что, не нравится, когда личико портят? Получай. А после просто отшвыривает его в груду мусора из каких-то досок и коробок, взглядом ищет чужой нож.

Это было невыносимо. Слишком — слишком.
Она была невыносима. Невозможна.
Выводила из себя, заставляя кровь в венах буквально закипать. Аиду казалось, что ещё и немного и его на самом деле охватит пламя. Не жаркое, отблесками красного — холодное, но сжигающее всё дотла моментально, синее. Конечно же нет, подобные фокусы были не по его части, но — как же раздражало. До скрежета зубов, до бьющегося где-то в глотке сердца заполошного.

На деланное равнодушие сил не оставалось. Да и пошло оно, а. Потому что, блять: схуяль Аиду должно быть всё равно, когда его женщина уже даже и не женщина, не говоря уже о том, в какой пиздец всё это превратилось. Да-да, он прекрасно понимал, что сам максимально тому поспособствовал, но вот только этот факт его совершенно не заботил. И Аид лишь скалится в ответ: не смей. не смей так смотреть на меня.

Аид мешкается всего секунду, переводит дыхание — Персефоне этого более чем хватает: она реагирует моментально, точно только того и ждала и в этот раз действует куда более «изящно»: ни много ни мало швыряет в него кусок бетона, от которого полностью увернуться у Аида полностью не получается. Вот вам и бог. Сражённый глыбой цемента. Острый край неприятно мажет по лбу, распарывая кожу острым, но неровным краем, грубо раздирая — из раны моментально начинает сочиться кровь, застилая левый глаз. Аид — рычит, хрипло выдыхает и, пошатнувшись, вовсе теряет равновесие. Перед глазами вновь всё темнеет, а к горлу подступает тошнота. Джонатан на ощупь пытается подняться, опираясь локтём о пол, но Келли оказывается быстрее и буквально припечатывает его сверху собственным весом, и это так смешно, так нелепо, что Хикс не сдерживает кривой улыбки, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на Бенедикте. Восприятие искажается, трещит, Аид даже не пытается уже скинуть его с себя, он просто смотрит, чувствуя, как чужая кровь обжигает кожу — кажется, что там, где она касается, останутся ожоги. Аид только и успевает что совсем немного приподняться, но тут же с глухим стуком, едва ли не пробивая черепную коробку, долбится затылком о бетонный пол, когда Персефона, не жалея сил, наносит удар. За ним ещё один. И ещё. И ещё.

Аид смеётся. Хрипло, надрывно. Как ненормальный. Смеётся, давясь собственной кровью, схаркивая её. До боли в сломанных костях, до тёмных пятен перед глазами.

Смеётся, смеётся. Смеётся.

Потому что это, блять, так смешно, что он просто не может остановиться.

Не может не язвить. Не может даже сейчас не смотреть без насмешки и снисхождения.

У Аида сломано три ребра. Разбита губа, саднит скула и он почти не видит левым глазом. Плевать. сейчас на всё было плевать. Почти на всё. На неё — него — не было. И это — самое смешное. Понять, насколько тебе не плевать на свою жену, когда она выбивает из тебя всё дерьмо ...

В этом не было ни толики нормального. Это походило на безумие. И, пожалуй, Аид и правда никогда в жизни ещё не чувствовал себя настолько безумцем и помешанным.

Отдалённо слышен вой сирен, но на это он не обращает никакого внимания: то кажется таким незначительным, что какая к чёрту разница, что происходит дальше этой дрянной комнаты? Весь мир сужается до одного единственного — Персефоны. Больше всего его сейчас волновала она и чёрта-с два он отпустит её так просто.

Время сужается, кажется, что замирает.

Первая секунда: Келли выдёргивает нож из бедра, точно совсем не чувствует боли, точно это так — мелочь какая-то. Для неё — для них — это и правда не так много значит: заживёт, не страшно, но.

Вторая: уши закладывает от приглушённого его же собственным телом выстрела, пуля пробивает рёбра, с треском ломая их, и застревает где-то в печени. Аид рефлекторно прижимает ладони к ране и давится кровью, чувствуя, как подкашиваются колени, чувствуя, как сдирает их, рухнув на пол.

Третья: запах цветов ударяет в ноздри, бьёт по мозгам, дурманом душит сознание и от этого чувство, что сердце и вовсе останавливается.

Четвёртая: цепляется окровавленными пальцами одной руки за ткань чужой одежды, сминая её, и давится агрессией, удивлением, ворохом эмоций спутанных, острых; воспоминанием — когда чувствует чужие блядские губы на своих.

Вот же сука.

Пятая: с губ срывается гортанный рык — откровенной угрозой, но Аид ничего не говорит, лишь смотрит на неё потемневшим взглядом.

Вот только сфокусировать взгляд оказывается слишком сложно: фигура «напарника» двоится перед глазами, в глазах рябит, в глотке — собственная кровь и вкус весны.

Аид даже не пытается понять, что его драгоценная жена пытается сказать: плевал он на это, плевать он хотел на то, чего она хочет и что для себя решила — будет так, как захочет он. А он никогда не намеревался отпускать её. Давать свободу — да, но не более. То,  что принадлежит ему — всегда будет его. Каким бы дерьмом в итоге всё не обернулось. И отступаться от этого он совершенно точно не намеревался.

— Пошёл ты. — Хриплым смехом, схаркивая кровь и ухмыляясь, провожая взглядом.

Джонатан сцепляет зубы и заставляет себя подняться на ноги. Мир пошатнулся, отвечая ему насмешливым гулом в голове, сирены орали совсем близко, почти оглушая и это раздражало.
О, насколько проще было бы, если бы они никогда не встречались. Насколько проще было бы, если бы ей не взбрело в голову найти себе занятие по душе, схожее с занятием Аида. Насколько проще было бы — не окажись они в одном отделе, в одной команде. Нет, он не будет выдавать её. Ни одна тварь не узнает, что то грёбаное дело, что доставило Хиксу, в первую очередь, столько проблем — заслуга Бенедикта Келли. Он ни за что не доставит ей такого удовольствия, как перечеркнуть всё то время, что она подгаживала ему, точно дворняга, а не та, что должна была быть его женщиной. Он сделает всё, чтобы дальше мозолить ей глаза, чтобы сделать её жизнь невыносимой, чтобы она была — рядом. Не сбежишь. Не позволю. Он ещё не отыгрался.

Аид вкладывает остатки сил на то, чтобы от этого здания и следа не осталось: к чертям, пусть катится в саму преисподнюю — пусть горит, рушится, чтобы от него камня на камне не осталось. Чтобы ни одна псина не могла понять, что тут здесь произошло, а что важнее — кто здесь находился. Чтобы все возможные улики, днк и прочая херня сгорели, пришли в непригодность. Он сипло вдыхает носом и чувствует, как перед глазами снова темнеет, ковыляет до окна и попросту валится от туда, прежде чем здание взрывается-осыпается. Хикс приземляется на груду мусора, сверху присыпывает пылью и камнями. Хиксу везёт: падение заканчивается не на асфальте, а на разодранном, с выступающими пружинами, что раздирают кожу от запястья до локтя, матраце. Ему везёт: к переломам, коими его добросердечно наградила Персефона, новых не прибавилось. Ему хочется снова рассмеяться, но получается только прохрипеть что-то неразборчивое, а сквозь пальцы всё ещё сочится кровь. Кто-то что-то кричит и это вызывает лишь желание гаркнуть, чтобы заткнулся. А ещё лучше свернуть шею, чтобы наверняка. Силуэт мужчины расплывается перед глазами и, прежде чем отключиться, Аид думает о том, что ему нужен кто-то, на кого можно было бы спихнуть вину за убийство этого высокопоставленного хрена и собственные ранение.[icon]http://s9.uploads.ru/atC6T.gif[/icon][sign]

Fight like you'll never die Fight to stay alive Fight to raise the crown Fight to take them down

[/sign]

Аиду снится поляна, залитая солнцем. Раздражающе ярко, слепяще.
Аиду снятся воспоминания, отброшенные на десятилетия, больше, назад.

Запах цветов скручивает удушливым дурманом, заставляет сделать шаг навстречу, клеймит необратимостью.
Образ богини, сотканной из света, въедается в память.

Если в мире и существуют проклятия, то его проклятье, ставшее необходимостью — Персефона.

Аид просыпается, но запах цветов никуда не девается: чудится, зудом по нервам проходится, раздражая и выбешивая, стоит только открыть глаза.

У Аида болят кости, болит рука и проще сказать, что у него не ломит, чем перечислять все заслуги его дрянной жены. Времени на восстановление не то что не хватило — его попросту не было. Совсем. Те крохи, что оставались, он потратил на то, чтобы захоронить даже малейший намёк на присутствие Келли в том захудалом, но таком удобном для убийства, месте. И дело тут совсем не в благородстве, не в бесконечной — тьфу, блять — любви к своей женщине и не в желании помочь ему. Мотивы Аида рядом не валились со всем этим дерьмом: единственное, чего он хотел — чтобы всё было с точностью да наоборот, как того желал Бенедикт. И, конечно, Келли может подать запрос о переводе в другой отдел, сославшись на отвратительный (как будто сам он был воплощением благодетели) характер Хикса, но что-то Джону подсказывало, что тот не станет этого делать.

Хиксу говорят: «Ты перенёс несколько серьёзных операций.»
Говорят: «Ты чудом остался жив.» — И: «Тебе потребуется долгое время на восстановление и тяжёлая реабилитация.»

Хикс тяжело вздыхает и думает, что всё это дерьмо полное. Что, как бы то не хотелось принимать, в чём-то Персефона была права: не волнуй его так эта человеческая жизнь, можно было бы забить на всё и просто съебаться, позволив себе нормально восстановиться, без оглядки на врачей и свидетелей того, насколько серьёзно он был ранен. Аид сам не понимал, почему так упрямо цеплялся за это. Да и не задавался он особо этим вопросом: не в его привычках было искать причины тех или иных своих действий, да желаний. Он в принципе предпочитал лишний раз не усложнять всё — по горло хватало проблем с женой, чтобы себе ещё новых прибавлять.

И стоит только Персефоне подойти к палате, как все переломы тут же дали о себе знать, самозабвенно выкручивая нервы.

Похвальная смелость.
Или скорее безрассудство.

Хикс с нескрываемой настороженностью проследил за действиями Персефоны и с трудом проглотил колкое: «Я тебе баба что ли, чтобы цветы мне подносить?»
Хикс был уверен, что этот «добрый» жест воли весь, до самых краёв, пропитан очередной символикой. Что-нибудь вроде: любовь моя, а сходи-ка ты нахуй и сдохни, захлебнувшись собственной кровью.
Аид не разбирался в этом, да никогда и не стремился разобраться. Но слишком хорошо знал свою жену, слишком долго жил с ней, чтобы понимать: она ничего не делает просто так и то совершенно точно было сделано не заботы ради. Хотя со стороны, наверное, так и выглядело. Лицемер хренов.

Она всё ещё раздражала.

Её вид.
Её запах.
Само её присутствие — существование.

— С каких пор ты так любишь языком почесать? Я знаю, ты можешь найти ему куда лучшее применение: едва ли ты все навыки растеряла, — дёргает левым уголком губ в подобии ухмылки и смеряет Келли тяжёлым взглядом. Ему нечего было ей сказать. Словесный понос — это не к нему, к тому же: ты уже, милая моя, делаешь всё так, как мне нужно.

Персефона подаётся ближе — Аид чувствует, как скручивает переломанные рёбра и совсем не от боли. Во взгляде жгучая ненависть, тщательно скрывающая собственное замешательство, во взгляде — напряжение.

Скрип кожи перчатки ломает тишину, Келли снова подаёт в голос, а Джонатан всё же усмехается, закрывая глаза:

— Скоро всё узнаешь. — Конечно же, да: он не собирается с ней ничем делиться, больно велика честь.

Аид успокаивается. Думает, что выбешиваться каждый раз, когда она рядом, порядком уже надоело.
Но когда Келли выдаёт свою показательную речь и заканчивает её воздушным поцелуем — жалеет, что сильнее не приложил его. Аиду хочется сломать ему руку, вжать в стену и … блять, сучизма в Персефона столько, что захлебнуться можно было. И не то чтобы Аид раньше об этом не знал: примерной женой она никогда не была, — но почему-то только сейчас это выводило себя настолько, что просто невозможно было оставаться спокойным.

Он ничего не отвечает. И даже не смотрит в её сторону.

Джонатану говорят: «Охренеть, чувак! На тебе всё заживает как на собаке!»
Джонатану говорят много всякого бесполезного и ободряющего дерьма. Запрещают принимать активное участие в расследованиях и всячески пытаются подбодрить. Выписывают обезболивающее.
Джонатан плевал на всё это.

Он скрывает синяки под козырьком кепки, потому что не может позволить себе свести на нет все шрамы и ранения, помочь срастись костям быстрее — да, но то максимум. Ему приходится терпеть на себе сочувствующие и боязливые взгляды, кто-то даже решается спросить, кто же это умудрился так отметелить Хикса. Кого-то не помешало бы отметелить самого: вопрос отпадает сразу, стоит только Джонатану посмотреть на смельчака максимально выразительным взглядом, ясно давая понять, что его это не касается.

Он пьёт чёрный кофе и выливает в него коньяка на добрую половину кружки.

Секретарша пытается помочь, проявляет всяческие участие, что сейчас кажется совершенно неуместным и вызывает лишь раздражение. Аид отшивает её — меньше всего ему нужна была сейчас жалость и меньше всего его сейчас волновал отсос под столом.
Всё вернулось в свой ебанутый ритм: Бенедикт Келли всё так же приходит на работу — душа компании, прилежный и талантливый работник. Бенедикт Келли всё так же убивает всех, кто мешает ему или как-то переходит дорогу.

Аид навёл некоторые справки: если уж его драгоценная жена решила херить ему жизнь, то он, по крайней мере, должен быть готов к этому и знать, где ожидать подвох. Но на малом он не привык останавливаться, поэтому заваливается на встречу некой бандитской группировки, где совершенно случайно оказывается и Персефона. Ему тоже есть чем ей ответить. Он тоже может преподнести ей небольшой подарок — он же так давно этого не делал. И, конечно, Джону бы повременить с рейдами в одиночку в самое логово, учитывая, что до конца он так и не восстановился, только плевать он хотел на всё это. Оставаться в стороне и отсиживаться он тоже не привык: а нанести ответный удар уж очень сильно хотелось. К тому же: что ему мешает этого самого Баруна, или как там его, вывести виновником в их с Персефоной недавней ссоре? Не по справедливости, конечно, да вот только хватало и без того дерьма за его плечами, чтобы переживать хоть немного на этот счёт.

Джонатан не сдерживается: сворачивает шею одному, простреливает мозги второму, третьему — коленную чашечку, заставляя того рухнуть, давясь матами и болью.
Джонатан не сдерживается: игнорирует боль, смахивает кровь, когда один разбивает ему губу, и скалится совершенно по-звериному, будто бы не случайно позволяя им себя повязать. Он бы, конечно, мог бы разобраться со всем и так. Он бы, конечно, мог просто обрушить это здание нахер.

Он бы много чего мог, в общем-то, но.
Тут была Персефона.
И это всё меняло.

Джонатан и сам пока до конца не понимал, что именно хотел этим доказать и чего добиться, но он и виду не показывает, что знает Келли, когда его затаскивают в помещение, где и проводились их убогие переговоры. Наверное, ему было просто любопытно, что именно тот предпримет и как будет выкручиваться. Аиду же так скучно живётся — адреналина в крови не хватает.

— Так это ты та крупная шишка, о которой столько слухов было? А в штаны-то, смотрю, быстро наложил, — хрипло смеётся, осклабившись, — ты арестован, фрик, — схаркивает кровь, когда его бьют под дых, и чувствует, как жалобно хрустит ребро, что ещё не успело до конца срастись. Но смотрит упрямо прямо, с нескрываемым снисхождением и пренебрежением: и это всё, что ты можешь?
[icon]https://78.media.tumblr.com/96fa170606f322c65acfd8bb6ac46b7c/tumblr_pcmh6uplma1rq4f9uo8_250.gif[/icon][sign]

Fight like you'll never die Fight to stay alive Fight to raise the crown Fight to take them down

[/sign]

Отредактировано Hades (29.08.2018 15:30:04)