Божество (греко-римский пантеон) • США, Филадельфия   fc: Jon Bernthal

---

взвесьте меня и продайте, как вещь,
растерзайте тело и раздайте по кусочкам,
играючи, словно соскребая струпья, снова и снова.

---

Бесплотные тени дымчатым маревом скользят по девственно-мёртвым землям. Не касайся их, не трогай: не тревожь потерянные души, ядом отравленные.

Жизнь горит в зареве вчерашнего дня, опаляет спину неосуществлёнными желаниями, несбыточными мечтами; воспоминаниями. Плати, чтобы задохнуться в оглушающем рыке, прогнуться до хруста в позвоночнике, веря — надеясь — во спасение. Греби, покуда мышцы не заноют, переправляй ладью через тёмные воды Стикса: чтобы тенью — одной из многих — предстать пред правителем, ожидая прещения.

Мрачная роскошь безрадостна. Безмолвие не прячется в углах — разбивается с дребезгом, сбивая с ног приговором; давит тяжестью тоски и одиночества.
Ночь скрадывает монстров, ночь — никогда не закончится: не почувствуешь тепла боле, не увидишь ломанных лучей солнца.

Пространство ломается стенаниями, плачами; стонами.

Чистое золото трона слепит, равнодушие и холод взора скручивает кости: сдавливают, пробивают насквозь; задыхаешься.

Перед смертью все равны. Красивое лицо властительницы искажено грустью.

---

Соперничество мотивирует. Страх губит засухой, снедающей малейшие ростки растений. Кронос — боялся. Страшился конкуренции, быть свергнутым. Пожрать ли собственное чадо — каждого из — скинуть ли в бездны Тартара — то было не столь важно. Кронос уповал на то, что каждый из них сгинет, не поднимется никогда. Не вскарабкается. Не встанет на пути, не станет преградой, угрозой для пресыщенного властью. Кронос был обманут. Судьба — назойливая сука: зацепившись однажды, уже не отпустит. Она неисчислимыми годами ступала за ним, сбивая ноги, наступая на пятки верховному. Безмолвная и снисходительная наблюдала за тем, как каждый шаг божества приближал его к неизбежному — толкал в крепкие её объятия. Стиснуть до хруста костей, прошептать на ухо томное и ласковое: «Вот мы и встретились наконец.»

Alea iacta est.

Наградой обрубает возможность вернуться под яркое солнце, стать частью семьи, которой никогда не было. Никогда и не будет. Благодарностью хлопают с грохотом стальные двери, лязгом и звоном — намертво, прочно. Змеи вьются вокруг прутьев, Темнота улыбается тепло и мягко, приветствуя, принимая Правителя.

Аид и не против. Пусть так: всё было честно. Он сам согласился отдать решение воле случая.

Только колким, ледяным стягивает грудную клетку, сжимает в тиски и шепчет назойливо-мерзко: «Ты правда согласен? Не чувствуешь обиды вкуса — горечью полыни на языке — не чувствуешь себя отверженным? Первенец. Ты мог бы править всем миром.»

Мы не вмешиваемся.
Не вступаем в конфликты.
Не вредим друг другу.

Правим землёй — вместе.

Аид не был мелочным. Он мог бы принять то безропотно, без лишний эмоций. Но ожидания редко имеют хоть что-то общее с реальностью. Жребий решил, Судьба рассмеялась неприкрыто-сладко: тот, кто мог иметь всё — всеми отвергнут. Аидению никогда не получить почестей от людей — его страшатся, страшатся смерти. Неподдельный ужас сковывает, парализует, стягивая нервы; по венам лёд вместо крови. Кто станет обращаться к богу, отнимающему жизни, всё самое дорогое, заветное? Аидению никогда не заручиться расположением других богов: они ненавидят смерть. Не выносят его общества.

Аид принимает это.
Но принятие не равно прощению.

Непоколебимый и решительный. Бескомпромиссный. Он царь своего царства и никто не смеет сомневаться в его справедливости: грешники будут наказаны, праведникам воздастся заслуженное. Он смотрит внимательно, глубоко — пробирает до самых кишок — в его взгляде нет жизни, он совершенно нечитаемый. В росписи узора зрачков таится подростковое и упрямое: «Мне не нужен никто из вас, мне не нужны братья, не нужны сёстры; мне плевать на Олимп и на ваши решения, я не подчиняюсь вашей воле — я бы низвергнул каждого, утопил бы в реках подземного царства, наблюдая равнодушно за тем, как горит некогда бессмертная душа, истончаясь, иссыхая.»

Аид не умел прощать.

Ему совершенно плевать на намерения брата: издевательское, колкое — на языке оседает, заставляет скривиться. Оговоренное неважно, не имеет значения: честь не то, чем он мог бы гордиться, бахвалиться — давно уже нет.
Важно другое:
Сердцу тесно и тошно. Образ врезается в память клеймом выжженным, оплетает лозами равнодушное, мерно бьющееся, разгоняя кровь по венам больше обычного; больше нужного.
Волосы водопадом спадают по плечам, лаская неприкрытую тканью светлую, почти прозрачную кожу. Тонкая, лёгкая — ярче самого солнца. Запястья птичьи, губы дрогнут в невесомой улыбке. Цветок не подаренный, не отданный. Пока ещё. Сорвать бы грубо, без объяснений, без предисловий: следовать решениям Зевса, дожидаться? Увольте. Аид хочет, решает — Персефона будет царицей. Его. Навечно.

И он крадёт её, низвергнув в подземное царство, лишая света, солнца; друзей и родителей.

---

a thousand years, a thousand more
a thousand times a million doors to eternity.
i may have lived a thousand lives, a thousand times
an endless turning stairway climbs
to a tower of souls.

---

Клянётся: никогда не отпустит. Обманом связывает с миром мёртвых. И любит, любит, любит. До исступления, до одержимости. Как не должен бы, как не способен любить владыка мёртвых, повелевающий самой смертью: до мучительно-сладкого где-то между рёбрами, до помешательства; до хлёсткого, жёсткого, категоричного: «Моя.»

Эгоистичный и собственник: сам он едва ли мог похвастаться верностью.

Время отмеряет секунды, минуты; века. Время сменяет эпохи, истории, но не меняет Аида: он такой же упрямый, любовь принимает за помешательство, наваждение — отказывается верить в то, что это именно она. Не верит, отрицает. Противится. Нельзя так сходить с ума с одного человека, чтобы все помыслы, желания — о нём одном. Чтобы душа сгорала — раз за разом — от него одного. Аиду не нравится, не нравится чувствовать себя столь зависимым. И он бросает её, ту, что сделал своей. Что всё равно, не смотря на, отказывается отпускать, отдавать другому. Он просто молча уходит. Один раз, второй. На день, неделю, месяца. Он появляется всё реже, находит себе лучшее развлечение — так кажется — забывается в нём, примеряя на себя другую жизнь: до смешного, нелепого — становится человеком, с головой уходит в работу обычного смертного. Становится одним из тех, чьи души забирал раз за разом, за чьими душами наблюдал холодно и равнодушно; кому выносил суждения беспристрастно. Иронично и глупо; безнадёжно отчаянно.

Способности:
Стихия: земля и прах.
Видит умершие души и способен взаимодействовать с ними.
Может вернуть человека из клинической смерти или отсрочить смерть умирающего.

Относительно бессмертен, как и любой другой бог.

Джонатан Хикс (Jonathan Hicks), 39

---

Работает в специальном следственном отделе при прокуратуре. В первую очередь является прокурором, но принимает активное участие в расследованиях и рассмотрении дел в суде.
Отслужил шесть лет в армии США, закончил школу права Стэнфордского университета. Пять лет проработал следователем, но после перевода на другой участок уже вёл — и ведёт — дела, как прокурор. Среди коллег (и не только) известен как «агрессивный прокурор» за манеру ведения дел. Ни раз получал выговоры, однако, благодаря высокому уровню раскрываемости дел, ему это до сих пор сходило с рук. Редко считается с чужим мнением, груб и сам грешит тем, что может изящно (нет) нарушить некоторые законы: например, начать допрос в уборной, немного притопив допрашиваемого в толчке. Не смотря на не самый дружелюбный характер, находится в достаточно хороших отношениях с коллегами и  периодически выбирается вместе со всеми отметить закрытие дела. Не имеет постоянных отношений: «Баб меняешь, как перчатки. Тебе бы уже семью завести, не думал?» — не думал и не стремится к тому.
Понятия морали пропиты, а грешники должны быть наказаны: если какое-то дело срывается — не обязательно его — может взять «правосудие» в свои руки, даже если для этого потребуется прострелить черепную коробку ублюдку. Однако действует осторожно и работа в этом ему более чем помогает.

Профессионально выносится с Персефоны.