Егору знаком этот взгляд: он видел его в туалете в первый – очередной – раз, где плескал холодной водой в лицо и пытался понять, кто здесь спятил – он сам или Юра, который стоял за спиной и призывал успокоиться, выдохнуть и выпить. Егор выдыхал, пить отказывался и просил снова показать все эти записи, где он сам, Егор, раз за разом вскрывал себе горло, кровью орошая под песнопения на знакомом – неизвестном! – ему языке пахотную землю. После его тело поднимали на руки и возлагали поверх огромного костра, и он, его мертвое тело, взмывало к небу яростными языками огня, и пепел развеивали над полями, серой пылью, благословением, обещанием? «Стога будут тучными», - всплывало в голове, и он верил, не мог не верить, потому что рядом с Егором стоял сам Юра – сначала мальчишкой, вместе с отцом, потом все старше и старше, пока не равнялся возрастом с тем мужчиной, что и поймал его на улице перед ресторанчиком, на эмблеме которого медведь хлестал то ли самогон, то ли медовуху, поймал и сказал: «Я знаю, что ты меня не знаешь. Но я должен тебя встретить, Отец».

Егор сам себе клялся с видео: трезвый взгляд, твердый голос, легкая улыбка: «Смерть – просто смена парадигмы, все будет хорошо». Целое лето, ему обещали целое лето новой памяти, а после – еще одна запись в картотеке, и прощание – до следующей весны.

«Ты всегда возвращался», - говорил Юра, и подливал водки под неодобрительным взглядом Лары, хозяйки заведения, которая и настояла, что «мальчику нужно успокоиться». – «Ты наш Бог, Егор. Я расскажу тебе все, что нужно знать».

Его приводили в квартиру, ему показывали всё, что он забыл, и в Егоре смутным узнаванием откликались знакомые вещи: фигурка коня над искусственным камином, огромная, во всю стену картина поля с созревшей пшеницей, девочка Варвара в венке из подснежников, которая говорила: «Я твоя на это лето», и ему обещали – любую из тех, что приходили на встречи, из всех тех людей, стариков и детей, взрослых мужчин и женщин, что трепетно касались его руки и просили его благословения, и Егор, касаясь их рук, чувствовал пульс их жизни, чувствовал пульс их рождения, и обещал, сам не зная, что именно, и видел, как в глазах – серых, карих, синих – загорался тот же огонь, что полыхал на тех видеозаписях, огонь полыхал налитыми животами, полным амбаром, сытыми животными, и…

Егор давно не видел растерянности в чужом взгляде, не чувствовал недоумения человека, который сам не знает, как и для чего здесь оказался, и почему все смотрят на него с сочувствием, но чуть сторонятся, ведь не русским духом пахнет, тянет чем-то странным и непривычным, чужим, но Егор подсаживается поближе, пусть и не знает языка, машет рукой и выговаривает «хэлло» с ужасным акцентом, пока Лара подносит по две стопки каждому.

- Залетный, - говорит она, вскидывает брови выразительно, и Егор кивает, говорит: «я знаю», хотя большая часть его «я знаю» обычно означает – «я что-то помню, но не помню, что именно».

- Егор, - говорит, указывая пальцем на себя. – Типа. Меня так зовут.

Вот было бы удобно, работай у Мо это оправдание - случайно сюда попала, вообще ни капельки не понимаю, как, стою посреди вокзальной площади, вся такая красивая и слегка туповатая, без шубы-то на холод. Но нет, здесь она и по доброй воле, и даже по делам особой важности. В Москве было хотя бы менее мокро, с севера, где пришлось ловить своего помощника, она буквально бежала, теряя на ходу утопающие в лужах туфли. И все равно холоднее, чем в подземном царстве... по чистому предположению Морриган, конечно, человеческим телом туда она еще не моталась.

Холод, не отвечающий номер, последние две сигареты в пачке. Будь у Морриган чуть-чуть побольше сил, на пару десятков лет подлиннее история злоебучего ордена друидов, с которого ей перепадали крохи, она бы устроила апокалипсис прямо здесь и сейчас. Разверзла небеса, наслала полчища духов и всё такое. А пока она только ругается на идиота-таксиста, нервно мнет в пальцах сигарету, звякая кольцами и действуя этому самому таксисту на нервы в отместку. Нечего было подъезжать не к тому выходу, и вообще, она тут туристка, не обязана ориентироваться в городе.

- Здесь все такие славные? - грубоватый, но сносный акцент никак не скрашивает того, как Вэл разговаривает. Если человек получает первый фол, следующего можно уже не ждать: любое слово, даже если пассивно-агрессивное, скатывается с губ и льется на пол, прожигая любую поверхность. Водитель не славный, но сообразительный, сразу прерывает попытки что-то там бурчать про курение, группируется над рулем сколиозом наружу. Молчит и про грязные каблуки, задранные на заднее сиденье, и про гневную речь на незнакомом языке, которой она перекрикивает радио, еще и извиняется в ответ на ругань, когда на повороте их заносит и ноутбук съезжает с коленей Морриган на дно машины.

Хороший водитель, не такой уж и тупой. Ну да, Чеховы, Толстые, Ломоносовы, тут все должны быть умненькими. Под конец дороги на звонок Вэл еще и наконец отвечает нужный голос, вкратце объясняет, что возвращаться домой ей еще рано, домик в Гаване прибирают, птички покормлены, ничего там без нее не изменится. А вот если она приедет раньше времени и её голову притащат мексиканцам на семейный ужин, то и птичек придушат, и дом продадут, и мир потеряет в её лице так много, так много...

- Umnitsa, - бросает Вэл, покровительственно похлопывая водителя по плечу, бросает ему на переднее сиденье первую попавшуюся под руку купюру и раздраженно отвлекается снова на трубку. - Да не ты, ты-то мне чем помог? И без тебя знаю, сидеть еще две недели, не высовываться, не отморозить себе жопу, иначе отвалится.

В загажнике у Морриган был только русский, прописанный как-то боком, а вот сейвов в самой России не завалялось. Поэтому и такси сразу с вокзала мчало к Песне, куда там еще стекаться потерянным богам, даже сравнительно помнящим. Песню она однажды уже видеть должна была, только с другим лицом и в более кровавой обстановке, черт её разберет, признает ли. Мо слегка опасается - редкое явление и ценная ачивка, доступная только избранным - и не открывает дверь с ноги, даже подумывает сначала проскользнуть тихонько, пользуясь габаритами. Не срабатывает.

Госпожа Лариса, отвлекаясь от чьих-то стопок, сначала смотрит на нее внимательно. Видимо, примеряет на крошечное существо с мокрыми волосами кого-то побольше размерами, порыжее и с бородой, зато потом сразу воздевает руки к небу. Нуаду ей оттуда подмигивает, что ли. Мо поспешно чиркает черным ногтем по горлу и очень выверенным темпом движется к стойке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Хотя она могла бы хоть в бубен бить ногами, нужная ей шпала, похоже, обкуренный опять потерявшийся во времени-пространстве, а незнакомый парень то ли что-то в нем высматривает, то ли плохо чувствует "своих". Обычно Морриган замечают сразу с появления в одной комнате.

- Придется тонкие, mi guapo, - благо, стойки тут делали явно на совесть, чтобы можно было бухнуться пьяной мордой - даже Вэл до нее достает спокойно, чтобы опереться локотком и подсунуть охеревшему Ризу сигарету в зубы. Вот ей-богу, хоть в этом и есть логика, Морриган бы в жизни не предположила, что они встретятся именно здесь. - Будь хорошим зайкой, и я даже зажигалку тебе найду. А что за солнечный мальчик тебе тут помогает?

Мо улыбается острой бритвой и крючковатыми когтями; когда это не нужно, за нее улыбается Вэл - как из-за туч выглядывает, ласково и почти без высокомерия, оно сразу как-то стирается. Откладывается для других, не для собеседника. Предположение при этом - чисто выстрел в небо, с первого взгляда угадать и знакомого бога нереально, а это здешнее существо и подавно. Егор еще и изучает её, по ощущениям, наглухо закрытым нутром, никак туда не подсмотреть.

Вот это Морриган уже очень, очень интересно.

- Валенсия, - она приваливается спиной к слегка потному, но зато теплому плечу Риза и протягивает ладошку, все еще улыбаясь. И мельком кивая Ларе в ответ на то, как та взбалтывает что-то на дне бутылки. Слегка нагрузиться алкоголем никогда не помешает, в России они или где?