Люди говорят: Аид никогда не поднимается в мир смертных, редкий гость даже у богов.

Люди ошибаются. Боги — тоже.

Аиду спрятаться, затеряться в мире ничего не стоит. Стать невидимым — в буквальном смысле. Он знает обо всём, что происходит: информация — лучшее оружие. Пусть и воевать Аид не собирается. К брату, конечно, он тёплых чувств не испытывает, совершенно, но война — не то, что могло бы удовлетворить его жажду. И он даже мог бы сказать, что ему всё равно, что то равнодушие, но себя не обманешь — не всё равно. Обида с давних времён никуда не делась: она гложет, засела глубоко внутри, отравляет. И Аид будет дураком, если упустит возможность насолить своему брату. Конечно, совсем наперекор не пойдёшь, как бы когда-то и не хотелось. О, это ведь Зевс — могущественный и всеми почитаемый, уважаемый бог! Это вызывает лишь едкую, сдержанную улыбку: Аид не видел причин так прославлять его. Единственное, чем тот выделился — своими беспорядочными связами. Но Аид и сам предпочитал держаться на определённой дистанции от него, от них всех. К жизни в подземном мире не так сложно привыкнуть. К любому месту, даже в столь отдалённому, можно привыкнуть. Нужно лишь принять его, сделать своим. Аид так и поступает: то — его царство. И ему не на что было жаловаться.

Люди говорят это с облегчением, затаённым страхом. Ёжатся под ветром, забирающимся под одежду, ибегают тёмных мест: а вдруг ..?

Для богов время ничто. Оно не имеет исчисления, оно замедляет свой ход, сводится к нулю, теряя значимость. Аиду хватило времени, чтобы не просто принять отведённую ему роль — полюбить её. По своему. Едва ли хоть у кого-то повернётся язык сказать, что Аиду вообще знакомы подобные чувства. Он справедливый правитель, но вместе с тем равнодушный. Его сердце ничто не трогает, он жесток и беспощаден в своих решениях; непоколебим. Всё то — холодные решения, что не дрогнут под мольбами, уговорами, обстоятельствами: вы получаете лишь то, чего заслуживаете. Причины неважны, они лишь первый шаг к следствию: и вот это было важным.

Аиду нравилось быть невидимым для всех. Остальным приятнее было думать, что его нет, а ещё лучше — не существует; неприятный изъян, что был непригляден, но необходим. Впрочем, Зевс иногда вспоминал о брате. Когда ему это было удобно, что равнялось к нужно. О, нет, Аид не бегал по каждому его зову, считался, ведь выше Зевса не было никого из богов, но равнять себя с ручной его псиной не был намерен. У того хватало тех, кто готов был ему задницу лизать. Никто из них лишний раз друг к другу не лез, пусть это и походило больше на то, что каждый просто вычеркнул друг друга из своей жизни. Но иногда Зевсу Аид  был нужен. Как, например, в битве против их отца. Как было на прошлой неделе. Сам он, конечно, не спустился к брату — куда ему, занятому, да до подных мест снисходить — но заслал одного из своих прихвостей с вестью, что намеревается отдать свою драгоценную дочь ему в жёны. И, по всему видимому, у Зевса был целый план на эту церемонию. И что удивительно в этом плане, так это то, что Аида так же пригласили на его же собственную свадьба. Зевс вообще, кажется, собирался устроить из этой свадьбы целое празднество. Сам же Аид с ответом не спешил. Для начала — о браке он не думал. Вообще. И даже слова Зевса не могли изменить этого, сколь бы великим он ни был: то касалось Аида и только его одного. Аид никогда не задумывался о том, что ему нужен кто-то, кто сидел бы подле него и помогал бы править царством. Аид и сам отлично справлялся с этой задачей и обременять себя подоными отношеиями не спешил. К чему хранить верность одной, когда ты можешь взять любую, какую захочешь, без последующих обязательств. И тут бы впору вспомнить драгоценного братца, но. Аид никогда на него не равнялся. Впрочем о дочери его, Персефоне, он всё же навёл кое-какие справки. Девушка она, как говорили, была кротка и красивая, но — с характером: всех, кто приходил к ней свататься, она отвергала. И Аид, признаться честно — только себе одному — был заинтересован: тк ли она хороша, как о ней говорили?

Слухи не врали.

Она была хороша. На самом деле хороша. Настолько, что Аид искренне был удивлён тому, что Зевс решил её отдать за кого-то, с кем предпочитал не иметь лишний раз дел. Хотел устроить любимую дочурку поудобнее? Ведь как бы к Аиду не относились, он всё ещё оставался не абы кем, а одним из правителей, на которых держался мир. Она была хороша, но Аид решил дать отказ. Из упрямства ли, гордости ли или простого нежелания поступать так, как хочет того брат, но он говорит сам себе: «Она не стоит того, чтобы поступаться собственными принципами», — и так же бесшумно, оставаясь незамеченным, возвращается назад, туда, куда никогда не дотянется солнце, сколь не пытайся. Но стоит Аиду ступить не-живые земли своего царства — вспоминает её. Пытается отмахнуться — не получается. Нет, это не любовь. О какой любви можно говорить, когда ты видишь её всего один раз? Издали. Точно бы сотканную из света, не-настоящую. Видишь, как длинные волосы спадают по плечам, кажется, что они — само солнце; яркое, но не слепящее — обрамляют лицо невесомыми волнами — хочется прикоснуться, почувствовать. Видишь улыбку мягкую, теплее летнего дня. Видишь её, тонкую и изящную, красивее всех цветов на лугу, красивее заката, сжигающего небо оттеками красного, тающего в надвигающейся тихой поступью ночи. Аид не был ценителем прекрасного, его не прельщали драгоценности, дивные цветы и исхищрения природы, что пленила многих. Аид хотел заглянуть ей в глаза: какого они цвета? Что увидит он в них? Детскую непосредственность? Твёрдость характера? Затаённые мысли? Аид тот, кого по праву называли мрачным правителем: ему всё то не нужно было, оставляло равнодушным, не вызывало и тени улыбки на губах или восхищения во взгляде. Нет, это не любовь. Аид не верил в то, что подобное вообще существует. Он не любил. И его — не любили. Так почему он должен верить в то, чего не видел никогда, никогда не чувствовал? Он не верит. Не верит, что можно жить ради одного человека, думать только об одном человеке, забывая всё остальное; хотеть его одного. Но он верит в банальное желание и ловит себя на мысли, что желает её. Аид чувствует, что мысли то и дело возвращаются к образу дочери брата и это раздражает: желание обладать ей столь сильно, столь крепко въедается, оплетая все помыслы, стягивая и скручивая рёбра до назойливого и требовательного, что невозможно, невыносимо; слишком. Она нужна ему, надолго ли, серьёзно ли — то было уже не столь важно. И планы Зевса — тоже неважно. Они — тем более неважны. Аид не собирался ждать официальной церемонию. Ему нужно было как можно быстрее, сейчас. Аиду противило поступать так, как того хочет брат. Аид — хотел другого. И промах Зевса в том, что он сам, добровольно её отдал ему. Условий в подобном быть не может, условия — формальность, развлечение на потеху публике. А Аиду всегда было глубоко плевать на это. Он уже не думает об отказе, не думает, почему не готов ждать даже следующего дня — он просто приходит снова, почти сразу. Но в этот раз поступает умнее: просит Гею создать цветок, что был бы краше всех, что когда-либо видел свет. И она создаёт, не может отказать. Аид не объясняет зачем, но она, наверное, догадывается.

Аид терпеливо ждёт, когда клетка распахнётся, впуская дитя неба в свои объятия: он видит, как Персефона тянется к цветку, видит, как пальцы касаются его стебля — сердце замирает, пропускает удар, глухо-сильно бьётся о кости, когда девушка срывает его. Клетка с грохотом закрывается, запирая дивную птицу во тьме — та ещё не ведает. Но ровно в тот момент, как цветок сорван — Земля низвергается под ней, отнимая опору, Аид подхватывает девушку одной рукой, крепко прижимая к себе, едва ли не закидывая на плечо. Задыхается. Запахом весеннего дня, хрупкостью чужого тела. Кони встают на дыбы и в считанные мгновения спускают их с неба — под землю. В самые тёмные места мира, где нет жизни, никогда не было — ей там не место — где даже реки бесшумны, безмолвны ветра. Лишь ржание коней эхом разбивает тишину, когда они доставляют правителя к тронному залу, что сейчас пустовал: никто не смеет туда входить, покуда самого царя нет на месте. Аид всё же опускает её на землю — грубо, не-ласково — смотрит прямо, не выражая ничего, пусть и чувствует, как пламя уходящего солнца всё ещё сжигает изнутри, превращаясь в настоящий пожар, что готов сжечь всё дотла: убеждения, принципы, границы дозволенного / будто они были /.

— С этого момента ты принадлежишь мне, — наконец подаёт голос; говорит твёрдо и холодно, просто ставит перед фактом, — ты станешь моей женой, разделишь со мной правление подземным царством, — Аид не считает нужным что-либо ещё объяснять. Аид, по правде говоря, и не знает, что следует — и зачем — ещё сказать. Но Аид знает: ей понадобится время. Чтобы свыкнуться, чтобы осознать и принять то, что на неё обрушилось. Аид умеет ждать. Он подождёт — так он говорит себе — даст ей время, — тебе покажут твои покои.[nick]Hades[/nick][sign][/sign][icon]http://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][status]it's extraterrestrial[/status]

Отредактировано Hades (12.08.2018 14:38:06)

Чужой страх и растерянность всё ещё витали в воздухе. Столь ощутимы, что казались плотными, осязаемыми; оседали на языке, въедались в кожу. Заставляли смотреть на неё внимательнее, не скрывать заинтересованности. Аид в принципе не любил скрывать собственного отношения, мотивов. У него не было поводов, чтобы юлить или хитрить, придумывать причины и оправдания своим поступкам. И этот случай не был исключением, напротив. Ведь именно то было ему интересно — увидеть её, настоящую. Не далёкий образ, что казался лишь иллюзией, да наваждением — а ту, что не скрывалась бы за вежливостью, изнеженную солнцем и лаской; низвергнутую в темноту.

Аид улыбается мягко и снисходительно, когда она говорит: «Деметра не позволит.»

Когда говорит: «Зевс заставит тебя вернуть меня.»

О милая, наивное дитя — неужели ты столько незыбленно веришь в это, ему? Тому, кого волновали лишь собственный комфорт и благополучие? Неужели ты правда, на самом деле — не знала?

Аид не сводит с неё взгляда, ему на и правда было интересно. Он даже думает, что все дела подождут: ему некуда было спешить, пусть и планы изначально на этот день были совершенно другими. Он уже по ним прошёлся так, точно они ничего и не значили, точно она, кого он даже не знал — значила куда больше всего остального.

Аид щёлкает пальцами, кони встают на дыбы, прежде чем исчезнуть, раствориться в воздухе.

— Ты правда не знаешь? — Аид чуть склоняет голову к плечу, когда она подходит ближе — в груди тянет, сжимает кости мучительно-сладким, незнакомым — Аид делает шаг навстречу сам, сокращая расстояние между до ничтожного, наклоняется к ней, заглядывая в глаза снизу вверх, — он — причина того, что ты здесь, — ложь, лишь отчасти правда: Аид мог отказаться, но пошёл на поводу собственного желания. Но, наверное, он, как и другие до него, просто не устоял перед ней. Даже он не смог. До смешного, так нелепо и шло вразрез любой логике: он, равнодушный ко всему — не смог пройти мимо. Но чувствовал: то было не только в том, что она светила ярче солнца, было что-то ещё, что-то неуловимое, но столь настойчивое и сильное — невозможно. Аид хотел понять — что, что именно так сильно привлекло его в ней? Аид ещё не понимал, что это привязало его к ней намертво, оплетая их обоих лозами прочными: не разорвёшь, не сожжёшь; не избавишься.

Он мягко проводит пальцами по чужой коже, касаясь щеки — задыхается, снова; нелепо — большим пальцем давит под подбородком, заставляя её запрокинуть голову, беспомощно-открыто подставить тонкую-хрупкую шею:

— Именно Зевс решил выдать тебя замуж за меня, правителя мира мёртвых. Именно он решил, что волен решать твою судьбу за тебя, — он говорит это негромко и неторопливо; его голос не выражает эмоций, но губы на короткое мгновение дрогнут в презрении, не-любви. Аид опускает взгляд на чужие губы, его улыбка невесомая, едва ощутимая, он снова встречается с ней взглядом, — я решил, что ты — достойна, — костяшками пальцев ведёт по изгибу шеи, прежде чем отстраниться, сделать шаг назад, ещё один. Заводит руки назад, сцепляет пальцы правой на левой.
Она — светлячок, заблудившийся в темноте: ей отсюда не выбраться; не по собственной воле. Она, наверное, не сможет здесь светить так же ярко, как и там, за пределами подземного царства. И это вызывает почти болезненную необходимость: желание сломить её, обломать птице крылья. Слишком хороша была, слишком заставляло его, Аида, сердце биться не-спокойно. Вынуждала /нет конечно/ задыхаться желанием, потребностью обладать ей. Слишком — иррационально, неправильно; непривычно.

— Ты можешь сколько угодно кричать, Персефона, — сладким теплом на языке, приторной патокой, — ты не первая и не последняя, кто здесь срывает голос, рвясь наружу, — губы дрогнут в лёгкой усмешке, взгляд остаётся непроницаемым, — но завтра у нас будет церемония: советую отдохнуть и подготовиться.
Он бы мог сделать с ней, что угодно. Он бы мог взять её прямо здесь, на холодной земле. Он не хочет этого. И церемония — формальность. То добровольный шаг с края в бездну, к не-обратимости.[nick]Hades[/nick][sign][/sign][icon]http://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][status]it's extraterrestrial[/status]