— Уважаемые пассажиры, наш самолёт начинает заход на посадку в аэропорту имени Джона Кеннеди. Просим Вас убрать откидные столики и вернуть спинки кресел в вертикальное положение. После приземления, пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки самолёта. В Нью-Йорке сейчас два часа ночи сорок пять минут, северо-западный ветер три метра в секунду, температура воздуха минус семь градусов, ясно. Благодарим Вас за то, что выбрали для путешествия наши авиалинии. Надеемся видеть вас в числе наших пассажиров снова, приятной вам ночи.

♫ [ ЗИМАВСЕГДА - Последний полёт ]
За окном непроглядный мрак рассыпался бледными, выцветшими от огней города, звёздами. Даже где-то далеко, там, где чисто теоретически существует горизонт, не рдел восход. В это время суток в Киншасе уже встаёт солнце. Небо наливается тёмно-малиновым оттенком, а уже к трём с небольшим утра расцветает настоящим пожаром, сопровождаемым стрекотом цикад и далёким кваканьем степных длинноногих птиц. Незабываемое чувство испытываешь в этот момент и не имеешь ровным счётом никакой возможности описать его словами. Только томно вздохнуть, стараясь надышаться полной грудью до боли под рёбрами этим богатым запахом совершенно другой свободы. Она пахнет кострами, которые кто-то на западе жёг до самого захода солнца. А как дорого можно продать момент, когда затихшая с ночи природа таится за горизонтом, а через мгновение выпрыгивает навстречу в устрашающ9е-игривой мине, топорща когти выжженных солнцем деревьев прямо навстречу ярко-алому небу. Найджел знает. Задумчиво подоткнув ладонью небритый подбородок, усеянный выцветшей белёсой щетиной с проседью, он задумчиво таращится в темноту, рисуя внутренним взором живописную картинку африканской земли. И было бы неплохо, если бы самолёт сделал ещё несколько кругов прежде, чем пойти на посадку. Но не тут-то было. Толстая, похожая на перину, заслонка густых снежных облаков резко ныряет куда-то вверх, перед глазами рисуется ярко-белое крыло, перечерченное катарскими национальными расцветками. А под ним – Нью-Йорк. Огромный, цветущий химическо-электрическим цветом и бесконечными круглосуточными пробками. Он готов поклясться, что, прислушиваясь сквозь мерный гул самолётных двигателей, расслышит за ним бесконечный гомон жизни далеко внизу. Он устало опускает взгляд к самой кромке иллюминатора, поглядывая на белёсые «купала» посадочного терминала.
— Сэр? — Любезно затянув полными лёгкими, смуглолицая барышня в спец форме вырисовывается возле пустого кресла с дорожной сумкой и деликатно уводит у Найджела пластиковый стаканчик с остатками ночной выпивки, — Пожалуйста, уберите столик и пристегните ремень.
Почерневший от шести месяцев медленной прожарки, мрачный от собственных дум и растерянный от долгоиграющей бессонницы, он выставляет вперёд руки в жесте абсолютной капитуляции, чем невольно вызывает вполне логичный вопрос:
— Вам помочь?
— Э-нет, — Рафаил дует ноздри и трёт смуглую шею грязной ладонью, растеряно шаря глазами по спинке впереди стоящего кресла. Он звучит так, будто совершенно не уверен в своих собственных словах. «Нет – помогать не надо» или «нет – мне не помешало бы помочь», или ещё лучше «нет – я вообще не понимаю, какой сейчас год». — Да, — передумывает Рафаил и отрывисто кивает, барабаня пальцами по подлокотникам. Под испытующим взглядом стюардессы, он застёгивает пряжку ремня и демонстрирует раскрытые ладони – я сделал так, как вы велели.
С мелодичным рёвом раскидистый Боинг неуклюже плюхается на скользкую взлётную, по канону шваркнув передним шасси о сигнальный росчерк. Закрылки делают «щёлк» и пугают как минимум десяток задремавших пассажиров, а воздушная посудина начинает задорно оттормаживаться. Если бы самолётом был поезд, а поезд самолётом, - думал Рафаил, рассасывая кислую конфетку за щекой, - то при таком бодром торможении я бы слышал дребезжание классических подстаканников. И к чему это вообще думается?
Возвращение в Нью-Йорк всегда было для него лиричным до тошноты. И нет, это не было связано с воздушными ямами и низкой квалификацией забугорного пилота. Это вообще никак не было связано с самолётом, хотя долю лирики и трагизма далёкие аэропорты и ожидания всё-таки вызывали в архангеле. Ему по натуре положено чув-ство-вать. Но прилёт в город-миллионник из глухой деревни, где люди если не заживо гниют, то страдают малярией и анемией, всегда давался Найджелу тяжело. Он чьей-то, - догадайтесь чьей, - уверенной лапой просто кидался в пучину современной жизни в достатке прямиком из проклятой нищеты. Стоя посереди зала прилёта, он ощущал себя совершенно голым и беспомощным, будто только что прямо здесь появился на свет из чьего-то кровоточащего чрева. И так было каждый Божий раз, когда Рафаил возвращался. В разъездах он видел некоторую прелесть. Чем дальше от этого города он был, тем спокойнее ему работалось. Ему хватало обязанностей и на другом материке, благо необходимости торчать в «Большом яблоке» у него совершенно не было. Редкие возвращения сюда обязывали жить на два фронта. Здесь – офисная работа, отчёты, форумы, мероприятия, практика, «свои» в конце концов. Там – другая жизнь, удивившая Рафаила ещё лет эдак двести назад впервые, и сжимающая в этом удивлении до этих самых пор. Но на сей раз прилёт нисколько не связывал его с работой и основной обязанностью. Хотя, нет. Я бы скорее выразился: «почти не связывал». Ему не было нужды возвращаться в штаты на неделю раньше положенного срока, но сославшись на срочные дела на другом континенте, он, подобно виртуозному мошеннику, махнул свои командировочные билеты на чьи-то, загнанные по спекулятивной цене. Но даже это того стоило, уж поверьте. И вот теперь, ожидая свой увесистый вещмешок на ленте багажа, он задумчиво разглядывает чью-то цветастую сумку и думает о том, как заказать такси до верхнего Манхеттена и не остаться без копейки.
— Такси? — Через минуту летит ему в спину, когда, взгромоздив на плечо своё законное барахло, он волочится в сторону выхода. Вот там его – одинокого, неприлично загорелого и сонного не упускает из виду местный бомбила. Рафаил тормозит на ступеньках, небрежно кидает под ноги тяжелую сумку и лезет в карман довольно старенького и помятого пальто, пролежавшего специально для этого самого момента. Чтоб прилететь в нём зимой и выглядеть до безобразия нелепо в этой застиранной рубашке грязно-серого цвета и в этом…стало быть когда-то кашемировом пальто. Архангел оборачивается через плечо, пряча небритую щёку за высоким воротником-стойкой. Индийского экстерьера гражданин в дутой спортивной куртке с нашивкой «Columbia» белозубо щерится в его сторону, кивая головой в сторону парковки. После минутного молчания плечистого туриста, индус шмыгает замёрзшим носом и любезно интересуется изволит ли сударь сообразить вообще, нужен ему транспорт или нет? При этом, не упуская возможности воровато поглядывать в сторону других пассажиров, высыпавших гуськом к ленте багажа после рейса из Италии. И здесь Найджел не теряется снова, как со стюардессой: — Да, — соглашаясь на авантюру стоимостью почти в полсотни, он подтягивает на плечо сумку и идёт мрачной высокорослой тенью следом за таксистом, попыхивая при этом дешевым парламентом, перехваченным на пересадке. Дрянной табак, аж блевать тянет. — А Вам куда конкретно? — с интересом мацая глазами «иностранца» любопытствует таксист, загружая сумку Рафаила в просторный багажник старого приземистого форда. Седой возводит медовы очи к небесам, лепечет бесшумно что-то пересохшими губами и лезет в карман практически позорных брюк. В кармане находится клочок самоклеящейся бумаги для заметок такого противно-желтушного оттенка. Липкий её бочок аккуратно подогнут и приклеен, чтоб не прилипал к рукам и карману. В полёте Найджел раз двести теребил эту несчастную бумажку, едва не уничтожив сокровенные надписи на ней. Диктуя адрес едва ли не по слогам, - голова совсем того от чудовищной бессонницы, - Рафаил ещё раз убедился в том, что доехать за пару десяток точно не выйдет, а вот приблизить своё положение к «минус сотня» - вполне. В такси он прислоняется лбом к перегородке и понимает, что неумолимо отъезжает в сон. Чтобы не отключиться и не заработать пару лишних кругов вокруг какой-нибудь «Метрополитен Опера» для своего кошелька.
Дорога до замусоленного на бумажке адреса кажется бесконечно долгой. Рафаил роняет голову то себе на грудь, то назад, на слишком удобный подголовник заднего сидения. Меняет позы, чтобы не капитулировать перед сном, ворочается на заднем сидении, привлекая к себе короткие взгляды водителя в зеркало заднего вида. — Это что вы так припозднились, сэр? — индусит темнокожий, всё также щерясь белыми зубами. Рафаил подслеповато щурит пару коричневых пуговиц-глаз и морщит остывший нос, пряча холодные ладони между колен: — Да, по делам.
Ну не выглядит он, как «по делам». В Нью-Йорке, когда люди приезжают «по делам», одеваются в аккуратные костюмы и не выныривают из гаджетов, решая все эти свои «дела» исключительно на ходу. От них пахнет довольно недешевым парфюмом (а не Африкой и самопальным душем вчера днем), кофе и ещё чем-нибудь «городским», чего о Найджеле совсем не скажешь. Водитель вдумчиво тянет «ммм» отводя глаза обратно к опустевшему шоссе. Бруклинский мост остается позади, потом ещё с два десятка кварталов и три перекрёстка, и когда пассажир уже отчаянно кусает кончик собственного языка, чтоб не уснуть, желтый в шашечку форд притормаживает у обочины, щедро припорошенной снегом. Найджел долго копается в кошельке, вороша остывшими пальцами чужую валюту. В отделении для американских долларов, он находит нужную купюру, вынужденный накинуть на переносицу обыкновенные очки. Ну да, точно полтинник. Через минуту он торчит половиной себя из такси на улицу, а второй половиной напоследок интересуется, есть ли где-то здесь поблизости место, где можно дёрнуть кофейку? Местный бомбила, известный гид и виртуозный попрошайка чаевых за скорость кивает Рафаилу на неприметную круглосуточную кафешку и предупреждает на всякий случай, что только в этом кафе Манхеттена можно отменно травануться даже кофе. Рафаил машет рукой и бросает скупое «спасибо», оставаясь на обочине в гордом одиночестве.
Удивительно, почти что сердце Нью-Йорка, а так приятно молчит, роняя на дорогу крупные хлопья снега. А говорили, что будет ясно. Архангел, щуря правый глаз, задирает голову к чёрному мёртвому небу, глядит на жёлтый одинокий фонарь, потом на часы, замечая там начало четвертого и волочит себя к кафе. Там на мелочь покупает небольшой стаканчик кофе, отдалённо напоминающего «Эспрессо Лунго» и с этой бурдой, оккупирует заметенную снегом скамейку. С сигаретой и стремительно остывающим кофе время удивительно быстро пролетает до пяти. А потом и до шести, лишая Рафаила ощущения собственных ног. Рядом в мусорном ведре уже натыкано в снежок окурков, ангел выразительно перхает в кулак, испытывая все прелести ускоренной акклиматизации. А потом прекращается снег, вывалившись хорошими сугробами на плечах путешественника, рдеет рассвет на грязно-сером небе, а по пешеходной дорожке сквозь лёд и снежную кашу слышится ретивый «цок-цок» металлических набоек тонкого каблука. Сворачивая челюсть в неудержимом зевке, Рафаил задирает взмокшую от снега седую голову и подслеповато щурится. То ли привычка, толи и правда глазами плоховат после яркого солнца Киншасы. Он провожает взглядом стройный силуэт, утянутый в аккуратное тёмное пальто, облизывает взглядом пшеничные кудрявые волосы, рассыпанные по плечам. Слепой-то слепой, но почему-то сейчас в этом утреннем сумраке он видит, как ловят фонарные блики серёжки в ушах. Он выдерживает паузу, рисуя полукруг взглядом и волоча глаза за её походкой. А потом…
— Мора!
Голос, бодрый, звонкий, эхом разносится по совершенно пустой улице, гонит голубей от проводов, а воробьёв от мусорных баков с размокшими крошками хлеба. Где-то далеко за спиной гудит далеко-далеко автомобильная сигнализация. Найджел морщится от того, как сделал это громко и наугад. Трёт застывшие ладони. Не обернётся, значит прогадал. Ошибся. Не разглядел. Или попросту спит.

Отредактировано Raphael (04.09.2018 01:10:50)

[ Братья Гримм — Аэроплан ]

Стояла невыносимая жара. Как в прочем и все триста шестьдесят два дня в Джалауле. Иначе среди песков и голых равнин на ближнем востоке просто и быть не может. Глотку драло от песка, поднятого колёсами военных грузовиков, идущих крепкой колонной по голой пустыне. А в добавок ещё ничерта не было видно. Закрывая лицо платком Матиас сутуло качался на кочках в одном из грузовиков, бросая щурые взгляды в сторону следующей машины, ползущей прямо за ними. Рядом болтались грязные солдаты, уныло оперевшись на автоматы. Никому не было дела до того, что в дивизии нарисовался новый военврач, командированный в Эль-Халис после того, как предыдущий отъехал от пули арабского снайпера. Новый «доктор» выглядел весьма специфично для этих мест, да и вообще выглядел крайне нелепо на фоне общего грязно-песочного антуража в форменной куртке, сорочке и при галстуке.
— Вы как на свадьбу приехали, сержант Райт, — подал голос один из них, кривя обветренные губы в беззлобной улыбке. Матиас ухмыльнулся в ответ, пожав плечами. Ох уж эти армейские порядки, принудившие отправляться к чёрту на макушку при полном параде. — Здесь холодно бывает только по ночам, док, а белый цвет очень непрактичный, — вторил второй, постарше и возрастом и званием, сидящий по левое плечо от Матиаса.
— Обязательно учту, когда приеду сюда в следующий раз.
— Очень оптимистичное заявление, Сержант. Неужели есть те, кто хочет сюда вернуться? — По грузовику промчался довольный смешок. Все, правда, довольно быстро стихли, опустив усталые глаза в пол. Райт был здесь человеком новым, отдохнувшим и остывшим на прохладной в это время года американской земле, а вот местные парни уже изнывали от жары, вечной невыносимой вони и бесконечных перебросок. Кто-то находился здесь уже больше года без увольнительных домой. Матиас поглядывал на молодых ребят с задумчивым прищуром и думал, что ему, со всем его опытом, всё равно не хватило бы духу продержаться столько.
— Это моя работа.

— Через минут сорок будем на месте, — прокричал сквозь гул мотора грузовика водитель, оглянувшись в кузов, затянутый брезентом.
— Ну наконец-то, я уже истосковался по тушенке с равиоли. — Прохрипел один.
— А я по «каточке», — торжественно заявил второй, потирая ладони.
— Твоя мать впадёт в уныние, когда узнает, что ты задротишь даже в армии, — подлил масла в огонь третий. Матиас преимущественно молчал и хмурил брови, но изредка наблюдал за диалогами с ухмылкой. С разрешения большинства он прикурил сигарету и по знакомой солдатской привычке спрятал её в кулак, будто трясся не в закрытом грузовике, а сидел на вершине горы, отсвечивая каждому второму арабскому снайперу. Докурить, в прочем, эту сигарету ему не удалось. Громкий хлопок спереди прозвучал так, словно кто-то наехал колесом на пустую канистру из-под воды, брошенную на дорогу. Не был он так примечателен и уж тем более не выглядел, как взрыв. Однако даже этого «хлоп» хватило с лихвой чтобы не только уничтожить весь экипаж в первом грузовике, но подкинуть в воздух и их колымагу. Грузовик резко ударил по тормозам, вставая на нос от горячей волны раскалённого воздуха, мгновенно разбившего стёкла кабины. Райт успел только выплюнуть сигарету себе под ноги и вцепиться в скамейку под собой. Но и это не спасло. Сперва кто-то из солдат выбил у него опору, а после в голову прилетел ящик снабжения, отключив военврача на несколько бесценных минут.

Матиас пришёл в себя с трудом. Лицо горело от глубоких царапин – посекло осколками. Их грузовик устоял на колёсах и от чего-то полз по инерции вперёд, позади идущий транспорт не отставал. Кажется, колонна наоборот набирала ход. Позади догорал взорванный грузовик, чернеющим скелетом отсвечивая на ярко-желтом песке. — Погодите, надо же… — справляясь со звоном в ушах лепетал Райт, пытаясь сбросить с ног отключившегося солдата.
— Ничего не надо, мы попали под обстрел. Сидите смирно, док, нам бы теперь выбраться из этой задницы.
— Держитесь там крепче!
Грузовик резво съехал с дороги, пробуксовывая колёсами по рыхлому песку. Что объезжала колонна непонятно, но в следующий же момент снаружи раздался оглушительный свист и идущий позади транспорт вспыхнул, как спичка, зажженная в безветренный день. Горячий плевок огня облизал задние колёса машины, снова подбросив её вверх задницей. Док уцепился за разгрузку сидящего рядом капрала и, кажется прикусив язык улетел со скамьи на пол кузова грузовика. В следующую секунду такой же «свист» повторился, ударившись прямо в борт их машины.
Кажется, это всё-таки было РПГ. Первый грузовик благополучно подорвался на мине, а им повезло меньше. Что может быть лучше, чем колонне снабжения попасть под обстрел? Без вооруженного конвоя, а с тем, что есть. С парой десятков солдат, уставших от круглосуточной службы, без автоматов на машинах сопровождения. Просто невзрачной серой тройкой грузовиков без опознавательных знаков. Кто-то когда-то сказал, что это самый эффективный способ перевозки. — А потом… потом они найдут и заберут то, что от нас останется, — захлёбываясь дымом посетовал Матиас, даже не понимая, зачем. Просто фраза в пустоту, совершенно неуместная в горящем салоне грузовика.

Выход из кузова подпирал позади идущий транспорт, благополучно снесенный одним метким выстрелом. По сторонам слышались характерные щелчки автоматных очередей тех, кто успел выбраться из транспорта и занять заведомо провальную оборону. Райт кашлял густыми черными слюнями, пытался выбраться из-под завалов солдатского барахла, с усилием скидывал с себя мальчишку с пробитой шрапнелью глазницей. Одна навязчивая мысль не давала покоя. Из горящего грузовика следует выбраться и как можно скорее. А для этого нужно встать. Всё было в общем-то неплохо до тех пор, пока Райт не опустил глаза к собственным ногам. Правая волочилась в оборванной штанине, удерживаемая «на корпусе» одной только ниткой уцелевших сухожилий. Крови было столько, что она хлюпала даже в заднице, когда Матиас пытался отползти от огня. Кроме него в грузовике не осталось никого, кто мог бы помочь ему выбраться. Перспектива сгореть заживо не прельщала. Она пугала. Настолько, что крупная лихорадочная дрожь била даже архангела. Как это переживают люди? — О, нет-нет-нет, — ёрзая в липкой луже заскрипел Рафаил, пытаясь подтянуть безжизненную ногу к себе. Состояние абсолютного шока, растерянности и паники захлестнуло его с головой. Но нога отказывалась слушаться и цеплялась ботинком за ящик с каким-то барахлом. Чтобы выбраться Рафаил был готов оторвать её к чёртовой матери. Был готов настолько, что начал искать на левом ботинке короткий засапожный нож. Но не успел. Что-то позади зашипело, он поднял голову, глядя в серый проём – лаз «на свободу». Пыль стояла столбом и рассмотреть что-то, кроме матовых языков огня не представлялось возможным. Но это «пшшш», Матиас слышал отчетливо. А потом и увидел, ядрёно-пурпурную головку очередной ракеты. Между ней и им, оцепеневшим от ужаса, оставалась только секунда, за которую архангел успел подумать обо всём, что связывало его с этой легендой, с этим телом и с этим миром, оставшимся без попечения как минимум одного существа. В последний момент просвистела страшная мысль о том, что выбраться из чистилища ему может и не удастся. Беззвучно раскрыв рот в разочарованно-отчаянном вопле, Рафаил исчез в густых грибах пламени.

Найджел стоит в двух шагах от неё, держа на плече увесистую сумку с личными вещами. Не взирая на то, что в городе устойчивый минус вот уже четвертый день к ряду, он не спешит застёгивать пальто под горло, предпочитая приятное чувство холода, щекочущего рёбра. А те – укрыты довольно дешевой рубашкой, которая застирана раз, кажется, двадцать, но от загорелой кожи человека выглядит неестественно светлой. Кроме холода, которым в буквальном смысле напитывался архангел после нескольких лет беспрерывной работы далеко южнее этих мест, Рафаил жадно поглощает своим относительно новым телом и каждым нервом внутри него общепринятые человеческие эмоции. Почти целый век он только и занимается тем, что играет роль пористой губки, впитывая в себя всё, что его окружает. Больших трудов стоило ему научиться контролировать этот бесконечный поток. И сколько же всего странного и удивительного за столетие он умудрился узнать. Например, он никак не мог понять того, почему в мире не существует абсолютно здоровых и одновременно счастливых людей. Почему тяжело больной раком человек радуется, как ребёнок, простой мелочи, а совершенно здоровый – угасает от душевного горя, которое на самом деле такой же мелочью и является. Со временем Рафаил научился впитывать и прислушиваться только к тому, что действительно требовало его внимания. Беспорядочно врезающиеся под кожу иголки чужих мироощущений, когда он пересекал толпу людей в Нью-Йорке или где-нибудь в Киншасе, перестали мучить и его тело и его собственную, если таковая вообще имеет место быть, душу. И вот теперь, протаптывая под собой свежий и такой рыхлый снег, он бурит взглядом Брианну Лэнгли, женщину с мужской душой или мужчину, в женском теле, или нечто – неопределенного пола, но определенной силы в дюже красивой оболочке. За, как минимум, половину века он – Рафаил, так и не определился, но чаще старался не задумываться. — Могло быть и хуже, — позволив осмотреть себя, Найджел кривится в усталой ухмылке, больше похожей на жест какой-то неопределенной брезгливости. Действительно, осатаневший от беспечности Рафаила Яхве, мог устроить тому очередное испытания похлеще бейсбольного броска в сторону Африки. Он мог затолкать душу Рафаила в прогнивший пень и заставить его стоять где-нибудь в сибирских лесах, или «сплести» ему тело ребёнка, в котором архангел был бы чуть больше, чем бесполезен. В конце концов, прознав про шалости собственных подопечных, Отец смело мог бы запульнуть Рафаила в женское тело, поверьте, он не прогадал бы. Весь Эдем катался бы с глубокой внутренней паники архангела. Но Яхве – божество мудрое, как не крути, и несмотря на текущие обстоятельства, он решил дать Рафаилу второй шанс, закинув того в среднестатистическое тело мужчины средних лет и без особых изъянов. Спасибо ему за это.
Так вот возвращаясь к диковиной способности врачевателя. Пара карих глаз с лёгким медово-ореховым оттенком с интересом изучает бледное лицо Брианны, укутанное кокетливым морозным румянцем. Нет, внешностью Рафаил ничуть не любуется. Он привык к этому сосуду и относится к нему с особенной теплотой, но сейчас ему совсем не требуется восстанавливать в памяти образ этого сосуда. Он тянет из него внутреннее, глубокое, куда более сильное, чем обычное человеческое. Он без прикрас чувствует обиду, тоску, плохо запрятанную, но всё же радость, какой-то далёкий отголосок возбуждения и очень приторный и навязчивый привкус интереса с любопытством. Да, есть у архангела удивительная особенность, чувствовать человеческие эмоции на вкус и запах. Может быть такую шутку с ним играет обычное человеческое тело, интерпретируя органами чувств то, что обычный человек «почуять» не может. Зависть, например, имеет свой горьковатый и покалывающий привкус на языке, будто ты бахнул перебродившего сидра, который постоял на солнышке. Грусть очень схожа с запахом растопленного угля, которым часто тянет на вокзалах. Рафаил открыл бы секрет людям, если бы мог. Почувствовав этот душок все думают, что виной тому староватые тепловозы, заправленные низкосортным углём, или печки бойлеров, томящиеся в них перед отправкой. На деле – это та самая грусть, имеющая чудовищную концентрацию на железнодорожных вокзалах и только там. В аэропортах – спешка, а в морских портах – романтика и чувство приятного ожидания. А на вокзалах – грусть. Долгая, протяжная и пахучая. Любовь же не имеет вкуса и запаха, она просто закладывает уши и щекочет под языком, словно ты лизнул шкуру киви. А вот страсть обладает очень ярким и сладким вкусом. Но сладким не до приторности шоколада или сахара, а скорее сладость эта ближе к нектарной. Она настолько яркая на вкус и запах, что заставляет рот наполняться слюной за считанные мгновения. Злость пахнет смолой, боль физическая – мятой, боль душевная – сочным табачным листом, возбуждение – разумеется, мускус. Здесь, всё прозаично. По крайней мере так ассоциирует Рафаил каждый оттенок человеческой души внутри себя. И сейчас у него во рту – букет, а перед носом, помимо её безупречного парфюма, витает четкий запах сожаления. Но если быстро найти объяснения каждому чувству у человека возможно, то у архангела – едва ли. Сколько Рафаил не пытался когда-то копаться внутри сосуда Михаила, всё оказывалось тщетно. Манипулировать собственными чувствами (да и чужими тоже) этот сукин сын умел виртуозно, чем часто выводил Рафаила из себя.
— Прости, я не мог вернуться раньше, — равнодушно (почти) отвечает новоиспеченный «военврач» и подкидывает тяжелый вещмешок на плече. Объясняться прямо здесь и сейчас с ней о том, как почти десять лет его мотало по совершенно другому континенту? Что не было ни сил, ни времени. Что приходилось вить вокруг себя профессиональную легенду, чтобы утвердиться в рядах довольно опытных людей с прекрасно развитой интуицией? Что он не мог сорваться из Киншасы в одних трусах (и те чужие) прямо в штаты и найти её там по щелчку пальцев. Не мог. Да и памятуя о невероятном упрямстве Михаила, ангел прекрасно понимал, что последний будет упираться до победного. — А когда смог, не сразу тебя нашёл.
О фиеричном возвращении в Америку Найджел разумно умалчивает. Найти Мору оказалось не то, что сложно, а практически невозможно. Когда он только готовился вернуться обратно на землю, она меняла свою легенду, сжигая за собой мосты. А вернувшись, из первой же архивной газеты архангел узнал, что той Моры, которую он когда-то знал, больше не существует. Погибла. Некролог. Так ли оно было на самом деле, Рафаил не знал. Может быть разминулись между небом и землёй, а может Михаил просто заметал следы, решив изменить свою жизнь на земле кардинально. Скудные поиски, на которые уже мистер Джеймс был способен, из-за нехватки ресурсов не приносили никакого результата. Но в один прекрасный день, заседая за чашкой чая в каком-то кафе в Амстердаме в ожидании пересадки на рейс до Конго, он вдруг увидел по телевизору выступление очередного американского сенатора, от которых Рафаила то и дело посещало острое чувство тошноты. Но в том репортаже его заинтересовала далеко не речь политического деятеля, а женщина, стоявшая далеко позади него, она покорно держала пальцы в замке на выразительных бёдрах, а те были приятно утянуты строгой тёмной юбкой. С тех пор голова Рафаила и превратилась в бесконечный бардак, вперемешку с воспоминаниями из «прошлой жизни», спутанными довольно скверной (но как ни странно хорошо запомнившейся) его собственной кончиной. Их странная «интрига», которая успела стать прошлым и хорошо обдуманным «баловством» снова вернулась внутри отчетливым ударом по рёбрам. И вот он – результат. Под мокрым снегом в половине шестого утра, по большому счёту прилично продрогший, промокший, невыспавшийся и испытывающий все прелести акклиматизации, Найджел не сводя глаз ковыряется в нутре Михаила, да прощупывает глазами знакомую ему до боли оболочку.
— Нет, — честно привирает архангел, когда после тяжелого молчания Брианна подаёт голос, поднимая тяжелый взгляд к его подбородку и задавая вполне логичный вопрос. Квартира у Найджела, разумеется, есть. Но последний раз он жил там года три назад и в общей сложности всего неделю. Так что сейчас ему даже страшно подумать, что там в его отсутствие с этой квартирой стало. Да и чёрт бы с ним, когда есть такой шанс. — Я могу остановиться у тебя на пару дней, пока не улажу все свои дела? — Будничный разговор двух вполне знакомых людей. Будто раньше их не связывали многолетние скитания, жертвы во благо людей, очень странная земная любовь и такие же весьма странные телесные эксперименты. Будто в последнюю их встречу они пили кофе и общались о работе, а не прощались навсегда десять лет назад. Но вот какая штука, ни один, ни другой не торопились взрываться негодованием о прошлом, не спешили к крепким объятиям или равнодушному прощанию. Выдерживая себя, как очень хорошее вино для того момента, который станет либо решающим, либо фатальным и повлечет за собой разрушительный взрыв, выжигающий всё живое в радиусе сотни километров.

Отредактировано Raphael (06.09.2018 18:58:35)

Испытывать на прочность психику и внутренний мир Михаила всегда было не просто увлечением Рафаила, а самой настоящей профессией, за которую правда не платили не гроша. Но ценность этого дела была даже не в денежном эквиваленте, который на этом свете привыкли считать и взвешивать больше всего. Пробраться в нутро обыкновенного человека никогда не составляло для Рафаила проблемы. Люди за частую и вовсе не замечали постороннего присутствия и предпочитали валить своё пошатнувшееся внутреннее душевное состояние на усталость, проблемы дома или, напротив, благодарили Господа (ох не смешите) за то, что в их жизни началась белая полоса. Между тем Рафаил хозяйничал внутри, куда глубже человеческого взгляда и мировосприятия и играл на струнах человеческой души с задатками виртуоза. Но когда впервые ему удалось заглянуть глубже голубых глаз другого архангела, Рафаил потерпел настоящее фиаско. Споткнувшись о глухую защиту непробиваемого Михаила, ныне Мистер Джеймс, а ранее военно-полевой врач со странным именем Матиас, разбился вдребезги о следующее препятствие – бетонную стену, закрывающую всё живое и уязвимое от постороннего вмешательства. Безусловно Михаил не просто догадывался, а откровенно знал о попытках своего собрата, а потому демонстрировал нескрываемое раздражение раз от раза, а также нередко указывал Рафаилу на то, что делать следует и чего демонстрировать не надо. Взяв непосредственное шефство над собственным коллегой, тот не гнушался учить, открыто злиться, увиливать, что в конечном счёте не защищало Михаила, а напротив, вредило ему. Мало по малу, осторожными шагами, прикрываясь неплохой партнёрской работой и взаимоотношениями, Рафаил-таки пробрался в бездонное нутро архангела и пропал там навсегда. Говорят, что на земле всё иначе. Эдем – это Эдем, а человеческий мир, полный всякого – это совершенно иной мир. В нём любое существо, которое чудом обрело человеческую форму, рано или поздно превращается в этого человека и заболевает его чувствами, душевными качествами и заполучает такой невообразимо сложный характер, что лучше себе этого даже не представлять. Такая участь не обошла стороной ни Рафаила, ни Михаила. Оба претерпели особенности земной трансформации и совсем оскотинились. И это усложнило всё настолько, насколько только могло усложнить.
Почти пятнадцать лет назад в голубых глазах Моры, в тех же, что смотрят на Найджела прямо сейчас из образа строгой и собранной Брианны Лэнгли, нашлось то, чего никогда прежде не находилось ни в чём. Ни в ясном небе где Бахрейна (что само по себе редкость от вечно стоящей столбом пыли), ни в глубоких озёрах Норвегии, ни в самых дорогих брильянтах с чудесной огранкой. На земле не было ничего, что напоминало бы этот оттенок и эту выразительность. А отдышавшись «наверху» для Рафаила стало ясно ещё и то, что там, под крылом Яхве, тоже нет ничего подобного, что, хотя бы отдалённо напоминало бы её глаза. Возможно причиной тому был Михаил, заточенный в прекрасное женское тело, или его собственное нутро, очеловечившееся в край и уязвимое перед простыми людскими чувствами и порывами. В любом случае, это падение Рафаил запомнил на всю свою, - смешно, - жизнь. Оно было ярким, ошеломляюще стремительным и смертельным. Во всех смыслах этого слова. Сослуживцы тогда скользко шутили, что причиной всему был виски, привезенный из Штатов. Одни придерживались этой версии, ну а другие клонили мнение в сторону слишком долгой и изнуряющей командировки без доступа сами знаете к чему. Шутки шутками, а после единственной ночи, проведенной в тесной палатке в самом сердце пустыни, Рафаил невыносимо заболел произошедшим. На следующее утро его раздирало двоякое чувство: бросить всё, уйти, уволиться, вылезти из чужой шкуры и никогда больше в неё не возвращаться или вернуться обратно, откинуть навес тента, и сделать этот момент абсолютной жизненной рекурсией. Со временем внутренний бунт улёгся, всё переменилось. Не стало Михаила, растворился в мифах и Рафаил. Осталась только Мора, Матиас и война, которая в конечном итоге несправедливо разделила их, проведя жирную черту между миром живых и миром мёртвых. Но от сомнительного чувства растерянности Рафаил не избавился даже после того, как вернулся обратно в новой шкуре. «Столько времени прошло» - думал он себе, перебирая угольки костра где-то на границах Руанды, «имеет ли всё случившееся смысл» - философски размышлял Найджел где-то в небе над Атлантикой, «Сколько веков и столетий потребуется, чтобы всё это забыть» - переходя через пустую автомобильную дорогу, спрашивал себя он, приближаясь к её дому – высотке с вычурно урбанистической красотой и излишней роскошью. Времени действительно прошло немало. По меркам архангела – сущий пустяк, подобный минуте в человеческой шкуре, но сколько всего успело уместиться в эту минуту? Мора перестала быть Морой, бросила военные командировки, закинула в дальний пыльный ящик фотокамеру и перестала писать о событиях на ближнем востоке. Моры вообще больше нет. Мора покоится где-то в горячих песках Багдада, а тёплые слова о ней красуются на страничке некрологов газеты, колонку в которой она вела на протяжении многих лет. Нет и Матиаса. Его кости действительно покоятся где-то на одном из многочисленных кладбищ Героев, как это любят называть в Америке. Его имя выбито на гранитной плите среди прочих таких же, среди тех, кому не удалось перебороть эту войну. Но остались Рафаил и Михаил. Два созвучных имени совершенно одинаковых существ. Одно – любопытнее, второе – суровее. Но сейчас они просто меняются местами.
                    Да, два дня, - кивает Найджел, зябко пряча красные от мороза кулаки в неудобные карманы старенького пальто. Ему вроде бы неловко просить Брианну приютить его на двое суток, да и вроде бы совершенно незачем. Ведь в этом городе у него есть жильё, опустевшее больше, чем на полгода. Между прочим, Найджел успевает подумать о том, что вся прихожая этой квартиры наверняка завалена письмами о необходимости срочной оплаты счетов. Да и вообще, наверняка в его квартире уже давно нет ни света, ни воды, а замок опечатан коммунальными службами. Мысли о быте и укладе Джеймса быстро испаряются, когда Лэнгли напряженно отвечает «Да», чем вызывает одновременно удивление и глубокий внутренний мандраж, словно Найджела укололи иголкой в область крестца. Он терпеливо сжимает челюсть, от чего скулы делаются неприятно острыми, и благодарно, но молча кивает, обводя взглядом холодное лицо напротив, искажённое чувством смятения и растерянности. Он поднимает с заснеженной дорожки спортивную сумку, полную совершенно ненужного и изношенного шмотья и забрасывая её на плечо, идёт рядом. Плиточная дорожка с аккуратными бордюрами засыпана снегом и сбрызнута ещё вчерашней порцией песка. Под ногами хрустит свежевыпавшая снежная крупа, а где-то на перекрестке снежная каша чавкает под колёсами единственной за всё время машины, проехавшей им навстречу. «Так вот, как ты теперь живешь…» - не вопрос, а мысленное утверждение, возникшее глубоко в уме, когда грязная протоптанная дорожка меняется сперва плиточными ступенями, а следом и начищенным до блеска парадным кафельным полом подъезда, который больше напоминает гостиничный холл не самого последнего класса. Найджел устало выдыхает, сбрасывает с воротника снег, пока Брианна договаривается о чём-то с консьержем. Он только успевает, что задрать голову и небрежно бросить «Джеймс» в полголоса, чтобы скрасить неловкую паузу. Консьерж смотрит с недоверием и удивлением, потому что за мисс Лэнгли раньше не водилось привычки таскать в своё жилище совершенно незнакомых мужчин. А могут ли они быть знакомыми в принципе, если их фамилия остаётся для неё загадкой? Да и вид архангела, а точнее его внешней оболочки, оставляет желать лучшего. Его легко можно принять за бродягу, и довольно матёрого. Отросшая каштановая шевелюра, которой посчастливилось выцвести до светло-русой под палящим африканским солнцем, проседь в густой и небрежной щетине, худое, высушенное безжалостным климатом и плохим питанием лицо и застиранная мылом и руками до белых разводьев рубашка и такие же джинсы. Жизнь в Африке действительно наложила свой отпечаток на некогда статный образ врача MSF, сделав его больше похожим на альпиниста, только что спустившегося с гор после трёхмесячного похода. Найджел чуть позже будет радоваться тёплой воде в душе, мягкой постели с дорогим ортопедическим матрацем и местным бургерам, а ещё женщине, которой…
Об этом чуть позже.
Он встречает роскошные апартаменты удивлением и округлившимися глазами. Таким Брианна Лэнгли не видела своего спутника никогда. Да и он, в прочем, никогда не натыкался на её откровенную растерянность. 1:1. Найджел приподнимает плечи, сутулит спину и вжимает шею так, словно потолки здесь слишком низкие – хотя, наоборот. Осторожно и с опаской переступает порог, вдыхает запахи сугубо женской квартиры, наполненные ароматами каких-то кремов, свежего парфюма, цветов и других ароматических отдушек, до которых только может дотянуться рука женщины, за собой следящей. Он топчется на придверном коврике, сбивая снег с обуви, но всё равно не торопится сделать шаг вперёд, чтобы во всём этом дорогом перфекционизме не оставить грязный след протектора армейских ботинок. Найджел простоял бы так, вероятно, долго, но вверенная ему вешалка, выданная прямо в руки, требовала поторопиться. Он бросает сумку под ноги, вывинчивается из ботинок, стаскивает с плеч сырое пальто и вешает его в узкий шкаф-купе, предусмотрительно выдвинув вешалку наружу, чтобы просохло. Ступает бесшумно следом за хозяйкой, которая от одежды избавиться не торопится. Останавливается в стороне от неё, приваливаясь плечом к изгибу стены. И смотрит. Смотрит, как взгляд Лэнгли указывает в сторону кухни, ванной, гостиной, смотрит, как обрамлённый неброской, но выразительной помадой, рот говорит и говорит слова, слегка искажаясь в судорогах неуклюжей мимики. Будто это тело Михаилу стало мало, и он не в силах управлять им так, как следует. Найджел смотрит, как она не знает, куда деть руки. Найджел совершенно не слушает указаний, советов, разрешений. Ему глубоко наплевать какой является её квартира, сколько в ней ярусов и комнат. По большому счёту пока ему даже наплевать на то, что здесь есть вай-фай и горячая вода. Он не смотрит в ежедневник и не ждёт никакого пароля – он вообще забыл, как им пользоваться. Поэтому, когда Брианна демонстрирует ему набор секретных символов, Найджел даже не смотрит в книгу, а буравит взглядом её хозяйку, заставляя нервничать пуще прежнего. Она даёт последние указания, отвлеченным небрежным жестом показывает куда-то в сторону шкафов, советуя найти там халат, полотенце или что-нибудь ещё и, наконец, умолкает.
— Спасибо, — вежливо отвечает мистер Джеймс, поджимает нижнюю губу и рассеяно кивает в пустоту. Стало быть, все инструкции даны – отступает в сторону, склоняя голову к груди. Слышится напряженный вздох Лэнгли и мягкий шёпот-шелест пол пальто, развивающихся от резкого поворота на каблуках - и как он так научился. Равномерный их стук по кафельному полу отдается в голове барабанной дробью перед восхождением на эшафот. Найджел разжимает челюсть, нервозно ведёт языком по зубам и провожает глазами стройную невысокую фигурку, обрамлённую строгим, покроем двубортного французского пальто в плечах усыпанного светлыми кудрями. Она оставляет после себя аромат дорогого парфюма, совершенно другого, не того, который когда-то носила Мора. Но что-то общее всё же есть в свежем и кислом, новом аромате, который очень идёт Лэнгли. Всё та же кожа, всё то же человеческое нутро, всё тот же Её запах. Защёлка на двухслойной входной двери щёлкает в тот момент, когда Найджел, скользя носками решительно пересекает прихожую, оказываясь за спиной Брианны. Широкая ладонь ложится поперек дверного шва, прижимая дверь обратно к косяку. Наверное, - говорит глазами блудный архангел, - сегодня лучше не ходить на работу. Наверное, - пальцы перехватывают женскую сумочку из-под локтя, - лучше позвонить туда, куда-нибудь «наверх» и сообщить о физическом недомогании. Недомогание, знаешь, моталось по Африке несколько лет, а ещё раньше, накручивало нервозные круги по Эдему в поисках дороги обратно. Недомогание слишком тосковало по прошлому и благодарило Яхве, что с памятью человеческого тела (а также с его набором функций) всё в итоге в порядке. Недомогание хочет отгул на сегодня. Поэтому, плечам лучше не изворачиваться – сейчас они лишатся пальто. А затем этого строгого костюма по моде, а потом им придётся расстаться с мягкими бретельками из шёлка и со всем прочим, оставшись только в собственной коже.
А прежде, чем отменить одну из утренних встреч по телефону, - целуй. Так, как только ты это умеешь.

Nothing But Thieves — Excuse Me

H i s   s p a c e   c r o w d s   o u t   y o u r   s p a c e ,   y o u r   s p a c e
Your space crowds out hers
C o f f e e   b r e a t h   a n d   h e a d p h o n e   h i s s
but no one says a word

Рафаил – честное существо в привычном человеческом понимании. Он никогда не навредит, и никогда не сделает ничего противоестественного без согласия объекта. Да, он раз от раза забирается в людские души и наводит там порядок, но делает это только тогда, когда у человека не остаётся выбора, или, когда он, падая на колени у церковного алтаря просит об этом самого Бога. За частую люди даже не осознают того, что за их спинами стоит неприметный человек в плаще, скромно не переступающий порога церкви. Он держит на груди руки скрещенными и с тоской созерцает чужие страдания в их наивысшей точке. Он наблюдает за сердечной агонией, видит, как люди загоняют себя в тупик, как подступают к краям крыш, как вытряхивают на ладонь все таблетки, что есть в доме. Как они душевно страдают, а затем слабеют настолько, что не оставляют себе права на жизнь. Между отчаянием и чувством абсолютного конца есть небольшой промежуток. Горный перешеек или песочная коса посреди морской бездны. Именно в эту замочную скважину втискивается Рафаил, уверенно расправляя невидимые крылья. Именно тогда он закручивает рукав рубахи до локтя и лезет сквозь глотку и всё человеческое нутро к самому его центру, собранному в пучке артерий и капилляров. Он сжимает музыкальные пальцы раз, а затем следующий, возвращая человека к жизни, а его разум – к действию. Он стоит в автобусе за плечами угнетённого брошенного алкоголика и смотрит ему в затылок, порождая во вшивой голове мысли о том, что, может быть, ещё не поздно начать новую жизнь? Он сидит на лавочке рядом с матерью-одиночкой, выгуливающей своё дитя. И пока нечто, ещё молодое и неопытное жрёт с упоением песок, она смотрит сквозь своё чадо и думает о том, почему пошла по этому пути, позволила себя бросить, родить, лишиться карьеры? Но потом вдруг расправляет плечи, вздрагивает и думает про себя, с чего бы эти жалостливые мысли? Ведь всё ещё впереди?
Рафаил стоит в очереди в аптечный киоск и задумчиво жуёт жевательную резинку, пока стоящий впереди мужчина, держась за трость, покупает по рецепту жмень Трамала. У него рак: лёгких, простаты, костей. Рафаил кладёт руку ему на плечо и вежливо интересуется который час, при этом строя свой вопрос до нелепого неправильно: «сколько времени». Это ввергает человека в растерянность, прокладывает скорбную ассоциацию: «времени совсем мало», и, зацепившись за чужую тоску, архангел избавляет от боли, страдания и недуга, вежливо поблагодарив, уходит. Рафаил никогда не делает ничего просто так. И даже с Михаилом. Забраться ему в мозги всегда было делом далеко не только праздного любопытства, но и тяги к взаимовыручке. Умудрённый опытом архангел приходил в ярость, когда ощущал липкую лапу собрата, копошащуюся глубоко под его черепной коробкой. Нередко попытки Рафаила оканчивались громкими скандалами и угрозами. Яхве, вероятно, тоже не нравилось такое поведение архангела, посему дважды Рафаил получал довольно внушительные предупреждения. Но в ответ лишь растеряно пожимал плечами, таращил голубые глаза, делаясь невинным и добросердечным, ведь во благо. На деле, Рафаил всегда приходил вовремя, когда Михаил прибывал в замешательстве, в смятении, когда гнулся под тяжестью человеческих чувств, капитулируя перед сильным темпераментом Моры или теперь, Брианны. Рафаил приходил, когда Михаила мучала физическая боль, когда он испытывал злость, раздражение, разочарование или другой душевный недуг. Он заглядывал архангелу за плечо, держал того за локоть и в прострации интересовался «ну что там у тебя». Михаил всегда объяснял суть проблемы эмоционально, раздражительно и сумбурно, а Рафаил беспрекословно подчиняясь молчал и втягивал, как губка, чужую душевную грязь. В потоке негодования, Михаил зачастую не ощущал влияния собрата и не успевал обвинить его в своеволии. Рафаил этим пользовался тоже. Но спустя время всё несколько изменилось, и, оказавшись под одним армейским одеялом, Рафаил понял одну простую истину – Михаил закрыл себя на замок. И пока стройная спина Моры вздымалась в ровном дыхании сна, он думал о том, что связующая их нить обрела совсем другие контуры. И если раньше они могли позволить себе доверительное рукопожатие, через которое без слов была возможность обменяться проблемами, то теперь это чувство всецелого доверия исчезло с появлением другого – любви? Понятие это для Рафаила всегда было совершенно абстрактным. Оказавшись на земле, он понял, что за любовь зачастую принимают совершенно другой набор чувств: страсть, привязанность, симпатия, физическое влечение. Все эти чувства могут рождаться независимо друг от друга и не являться поводом для любви. В понимании архангела любовь – есть духовная связь, которая отличается своей крепостью, превосходящей дамасскую сталь. Лишь единицы, адаптировавшись под существование на этом свете и текущие людские интересы и привязанности, могут испытать его настоящее. И любовь не ограничивается постелью, детьми, семьёй и домом. Была ли любовь у Матиаса и Моры – хороший вопрос. Вероятно, она обязательно была бы, не подорвись грузовик Рафаила на удачно выпущенном фугасе.
Но теперь новая страница их отношений открылась сама по себе и представляла собой совершенно чистый лист. Рафаил мог бы избрать совершенно другой путь. Всё же прошло десять лет и за это время оба могли остыть достаточно, чтобы не испытывать больше на прочность ни вверенные им тела, ни собственные души. Будь Рафаил чуть более терпелив, вероятно, этой встречи даже не случилось бы. А если она и была неизбежна, то, возможно, прошла бы в совсем ином ключе. Михаил мог. Он даже был почти готов встретить архангела суровым взглядом и абсолютным хладнокровием. Вы даже не представляете, как он был близок к этому. Оставался всего один шаг назад, который Архангел не сумел сделать вовремя и сам того, не осознавая просто дал повод. А Рафаил ухватился за него, посчитав себя фатально бесхребетным существом.
Истекая потами в Африке, умывая руки по локоть в крови, проводя сутки без сна у кроватей искалеченных детишек и женщин, Найджел думал о том, как поведет себя и что почувствует, когда окажется у её порога на американской земле. Он размышлял над тем, сумеет ли удержаться, встретившись с синевой её глаз и этими губами, собранными в капризно-отстранённый изгиб. Он думал и старался убедить своё собственное тело, что слабость, проявляемая к образу Брианны Лэнгли, увиденной на фотографии несколькими неделями ранее – это всего лишь влечение. Слабость перед чужой физикой. Потребность в близости и тактильных ощущениях знакомого тела. Что это всё просто человеческое, что легко исправить, отказавшись от вынужденного воздержания, вылившегося в бесконечный трудоголизм (какие Вам знакомства, досуг и шалости в Африке). Рафаил же в глубине обыкновенного мужского тела продолжал убеждать себя в обратном, демонстрируя катастрофическое раздвоение личности, которое люди предпочитают называть обыкновенным «зовом сердца и разума». Так вот, разум и сердце внутри Найджела с недавних пор очень сильно конфликтуют и путаются. И даже сейчас, когда рука Джеймса накрывает входную дверь, придавливая её обратно к косяку, внутри одной физической оболочки борются две крепкие сущности. И о ту, и о другую можно легко поломать все зубы. Брианна оборачивается к нему, прижимаясь к двери спиной. И, как это привычно, вновь обжигает его недовольным взглядом, пробивая насквозь невозмутимую карюю пелену. Тонкие губы, собранные в обратном положении от улыбки, нервозно вздрагивают – к ним Найджел опускает завороженный взгляд и вздрагивает подбородком в желании облизать свои собственные. Брианна шумно вдыхает и на одном дыхании, сквозь зубы, почти по-волчьи отчитывает архангела за его очередную глупость. Раньше Рафаил реагировал на такие выпады ответной конфронтацией или, когда понимал, что не прав, отступал и извинялся перед старшим. Но, увы, или к счастью, сейчас они уже были далеко не в тех отношениях, чтобы делиться на старшего или младшего. Их собственные души слились с человеческими натурами настолько тесно, что всё внеземное, эдемовое, чтоб его Люцифер вытоптал, испарилось, оставив место земному, только чуть более сильному. — Не делать чего? — Найджел клонит голову к плечу и щурит охладевшие глаза. Он не то заводится, не то злится в ответ на то, что спустя десять лет первое, что стремиться сделать Михаил – указать. — Не смотреть на тебя, м? — Архангел старается не повышать голоса, да и по большому счёту не может. Собственный голос он едва узнает. Шепчущий, сиплый, сухой, как будто в глотку насыпали песка. Найджел раздувает ноздри, испытывает внутренний бунт, соизмеримый с назревающей революцией.  — Я не собираюсь копаться в тебе, — пауза, тишина, Джеймс делает виртуозный финт глазами по бледному лицу Лэнгли, дожидается, пока её щёки подёрнет знакомый лихорадочный румянец, — я просто хоч…
Михаил всегда был напористым. Наверное, поэтому он стал лидером и был живым примером для подражания, хоть каждый из архангелов выполнял совершенно разные «обязанности», на упорство, упрямство и стремительность Михаила равнялись. От него многого нахватался и Рафаил, как один из самых молодых и неопытных воплощений Яхве. И сейчас эти зверски завораживающие качества выстрелили в Михаиле так, как того хотел Рафаил. Он даже был готов пожертвовать целостностью собственного тела, получить порцию синяков, царапин и укусов, лишь бы этот прохвост выбрался из своего цельнометаллического укрытия и дал Лэнгли волю, наконец!
Ладони у Брианны мокрые и холодные, будто она только что лепила снежки рядом с подъездом и мёрзла на морозе не меньше часа. А вот губы – горячие и сухие, как лихорадочный лоб ребёнка. Но от того они ещё более трепетные, желанные и чувственные. Найджел с охотой отвечает им, сминая в её ладонях собственные щёки, усыпанные серебристой щетиной. Его губы пахнут табаком, сухие, тонкие, как прутья, высушенные проклятой Африкой. Она мажет по ним помадой, оставляет влажные следы под носом, на подбородке и втирается ладонями в острые скулы. Джеймс тонет без воды, размыкает губы, делает свистящий вздох, изображает пятками кульбит, прибивая трепыхающегося Михаила к входной двери без права лишних телодвижений. Рафаил клянёт палатку в пустыне, змеиную водку, её влажный сладковатый запах и вкус, чёртов песок повсюду, проклятого Яхве, сраную землю, людей-грешников, научивших плохому. Но вместе с тем, бунтуя глубоко в душе, кусает губами до крови её, сдирая безжалостно и эту дорогую сумку с плеча, и это дорогостоящее пальто с худых ключиц грубыми, резкими рывками. Найджел вибрирует, как низковольтный разряд под царапучими пальцами Лэнгли, прерывисто дышит, как безнадёжный астматик в обструкции, хватает её за строгий костюм, а себя за дырявую рубашку. Она отзывается на укус вздохом – а он чувствует его вдвойне, она прогибает лопатки от ладоней, спешно забравшихся под свободную женскую сорочку, а он ощущает обжигающее касание у себя между лопаток. Как долго продлится это откровенное безобразие, делающее в Рафаиле дырки – неизвестно никому.

M y   h e a r t   b e a t s   l i k e   y o u r s   d o e s ,   h e r s   d o e s,
My heart keeps good time

I f   I   s h o u l d   g o   b e f o r e   y o u
When that long night comes
We'll  meet  in  the  ever  after
P l e a s e   d o n ' t    f o l l o w   m e
into the sun
City and Colour — If I Should Go Before You

Этому миру не хватало придурковатого архангела – кажется так говорил Яхве, ещё лет -тцать назад, спуская на «воду» Рафаила, одурманенного возможностями, перспективами, слепого от вымышленной власти над простым человеком. В хорошем смысле этого слова. Для архангела было удивительным оказаться в человеческой шкуре и взглянуть на мир совершенно другими глазами. Две сотни лет назад он был ещё мальчишкой, растерявшемся от вымышленной вседозволенности и в кого превратился сейчас? Годы старят даже существ, далёких от земного происхождения, стоит им только вдруг оказаться на этой самой земле. Тебе кажется, что ты опытен, что ты иной, отличный от других, способный на многое – да что там, мир перевернуть! Но вдруг появляется людской опыт, формируются привычки и пристрастия, вырастают конфликты, капризы, собственные взгляды, которые незримо берут, да отслаиваются от ангельской оболочки и обретают форму вполне человеческой. Рафаилу также, как и любому смертному, его окружающему, больно от удара мизинцем об угол, от новостей о катастрофах и терактах, от ощущения одиночества и расставания. И пусть у него перед всеми, и даже Михаилом, есть небольшое преимущество в самоконтроле – всё равно, тронь и последние ошмётки ангельских перьев спадут с плеч под ноги и растворятся в грязи. И он останется совершенно обыкновенным человеком со слабостями и привычками. С некоторых пор Рафаил не считает эти качества зазорными, не возводит себя над людьми, хотя изо дня в день ощущает над ними власть и преимущество. Он не воздаёт лишних молитв и всё чаще поливает голову Создателя удивительного рода эпитетами, также, как это делают люди, обделенные или попавшие в западню обстоятельств. А с недавнего времени, - по архангельским меркам, разумеется, - душа его и вовсе устроила бунт. Взбрыкнула перед меланхоличным Рафаилом, стукнула сердцем о рёбра изнутри, чтоб встряхнуть и толкнула прямиком в человеческие распри. И летелось архангелу без крыльев с широко разведенными руками прямо в глубокую пучину человеческих отношений. Он раньше лез в это с интересом, но опаской. Не обольщался и знал, что, заглянув за чужую человеческую душу не найдёт там ничего хорошего. Он выполнял свою работу, держал дистанцию и выставлял перед собой невидимые барьеры, защищавшие его от слишком глубокого понимания происходящего. Но жизнь на земле так и не удержала Рафаила от неизбежного. И очутившись в шкуре немолодого полевого врача, он стал жить совершенно иначе.
Матиас был человеком сосредоточенным на собственной работе и влюблённым в неё. Ему не нужно было даже маскироваться и создавать вокруг себя легенду, знаете, чтобы верили. Он без труда играл роль, которую исполнял бы и без человеческой шкуры. Ему жилось вполне комфортно: по утрам он спасал человеческие жизни, брошенные на смертном одре без всякой на то причины; а по вечерам латал души, ведя задушевные беседы с изнеможёнными и пустыми внутри солдатами. Он проводил так день ото дня без страха и сомнения ровно до той поры, пока не появилось на горизонте второго такого авантюриста. Михаил, словно гонщик, лихо управлял своим сосудом. Оказавшись в теле женщины сперва он по долгу привыкал, но происходило это вдали от глаз собрата. А когда привык – овладел им виртуозно. Настолько, что Рафаил, знающий всю подноготную, порой не различал в теле женщины и в её душе присутствия высшей силы, которая когда-то раздавала ему затрещины за спиной Яхве. Это чувство неразличимости, абсолютного слияния образа и его создателя, порой пугали архангела. Реже – Матиаса, оболочка которого раз от раза с любопытством следила за женской фигурой, окутанной странным мороком свободы и независимости. Мора Брайант без страха покоряла вершины и людей, её окружавших, до тех пор, пока не заходила слишком далеко. И тогда, подстёгиваемый чувством абсолютно людской тревоги, Матиас кидался за ней, а крепко ухватив за загривок, волок обратно, испытывая острое чувство раздражения и злости. За что? За легкомысленность, неосмотрительность и излишнюю самоуверенность.
— Ты никуда не поедешь! — Это случилось после того, как черта была пересечена ими обоими. Месяц спустя, может больше. Освирепевший от её храбрости Матиас, вцепившись белыми пальцами в отворот её сорочки, тряс Брайант изо всех сил, приводя в чувство. Целью его было добраться до Михаила, засевшего в глубокой обороне, после произошедшего. — Не пущу! Михаил! — И это выглядело бы странно, если б в момент громкой ссоры кто-то находился рядом. Рафаил едва сдерживал себя от желания взвесить ей крепкую пощёчину, чтобы нутро за оболочкой пошатнулось и разбудило архангела, окопавшегося внутри. — Скажи ей! — Себе, да какого чёрта, кому-нибудь. — Иначе я пристегну её…тебя… обоих к этой чёр-ртовой батарее! — Кажется никогда прежде Рафаил не был настолько зол. Её единоличное решение уехать в Кувейт на весьма сомнительные съёмки и репортажи, когда там лупит артиллерия без продыху, а автомобили рвутся на каждом шагу, начиненные поражающей шрапнелью? Поехать и без сопровождения, с камерой и задохликом-оператором (о нём отдельный разговор), ну уж нет. В тот вечер Матиас был готов голыми руками порвать аккредитацию, сожрать её, если потребуется, а после хорошенько надавать ей по щекам. Чувство нестабильности, опасности, шаткости положения оголило нервы даже самого стойкого архангела, призванного с небес утихомирить хаос и навести порядок, вселив в души людские уверенность и мир. Но здесь какой к чёрту мир?! Какая уверенность?! — Уедешь и можешь не возвращаться. — Шипел архангел, выплёвывая глубоко сокрытую обиду. — И не вернёшься! — Добавлял с трагичной уверенностью и нескрываемой злостью. Увы, он был глубоко прав во всём, что говорил. Мора тогда, конечно, не уехала, приняв решение со скандалом и руганью. Но не зря. Из этой поездки она бы не вернулась. И с тех пор всё переменилось и встало с ног на голову. Мора перестала быть просто Морой, Михаила и вовсе не существовало. Особенно, когда они были друг с другом рядом. Образ архангела легко размывался, растворяясь в теле женщины, которую смело можно было назвать ласковой и любящей. В ней не оставалось ничего, что когда-либо напоминало о чудовищном характере Михаила. Нежность меняла жесткость, лёгкость – тяжелый характерный пунктик упрямца, а ещё появилась любовь, длившаяся без малого несколько десятков лет. И каждый год архангела приравнивался не менее, чем к пяти – человека. Скорость привязанности здесь была совсем другой.
Но потом и её не стало.

I f   I    s h o u l d   g o   b e f o r e   y o u
Into the great unknown
I ' l l   l e a v e   m y   g h o s t   r i g h t   b e s i d e   y o u
You won't have to wait alone

— А помнишь, как ты уговаривал меня не ехать! — Она злилась глубоко внутри, но снаружи демонстрировала лишь напряжение, сухость и открытый упрёк.
«Помню» - кивком отвечал Матиас, но здесь ведь было совсем другое – работа, прямой долг, а не прикрытие. «Ты обещал» - не унималась она, холодея с каждой секундой от обиды. «Обещал» - кивал Матиас, успокаивая её жестами, - своими этими подлыми воздействиями-жестами. «Ну так не езжай» - упиралась Мора. «Не могу» - отказывался он. И они разбежались. И не встречались больше десяти проклятых лет. Между остановилась и замерла обида, недосказанность и горечь Михаила, раздавшаяся на всю землю магнитной бурей, сияющей полярным сиянием от материка до материка. У Моры тогда остановились часы.
Секундная стрелка на старой офицерской «Омеге» на запястье вдруг даёт сбой. Она замирает на отметке «IV», делает несмелый шаг назад, потом вперёд и вовсе останавливается. Найджел готов поклясться, что всё окружающее вместе со временем остановилось тоже. Но на время ему слишком наплевать. Да пусть его хоть вовсе не существует, тогда у них будет удивительная возможность побыть вдвоём нескончаемую вечность. Ей не придётся торопиться на работу и озабоченно смотреть на часы, прикрываясь отговорками о чрезмерной обязательности Брианны Лэнгли, которая никогда не опаздывает. Ему тоже не нужно будет никуда бежать, паковать сумки, спешить на рейс, кормить собаку и разбирать старые счета. Не останется ровным счётом ничего, что заставляло бы их отвлекаться друг от друга хоть на секунду. Но это всего лишь часы, давшие сбой от мощного внутреннего взрыва, случившегося прямо сейчас не то в Михаиле, не то в его собрате напротив. Следом за наручными часами останавливаются часы на стене, меркнет электронное табло на внушительных размеров саундбаре, дрожит лампочка тока на плоском телевизоре у стены. Всё это происходит где-то там, где Найджел не видит, да и не очень-то хочет. Всё его внимание собрано исключительно возле Лэнгли, сдавшей позиции и безоговорочно капитулировавшей перед его грязным и измотанным образом путешественника. На пол падает недавно подхваченная сумка, струится тяжелым войлоком пальто, приземляясь у ног, в сторону порхает длинными тёмными рукавами строгий пиджак. А в довершение, осыпается пуговицами старая рубашка Джеймса. Она была последней, - на секунду думает Рафаил и сразу забывает. Прошло столько долгих лет, а в ней не изменилось ничего. Прибавилось разве что жадности и желания, вполне объяснимого долгой разлукой. В этом Найджел не уступает тоже, с особой страстью и голодом хватая её губы. В какой-то момент поцелуй перестаёт быть таковым и превращается в сомнительный ритуал под названием «кто больнее и крепче». Ему не читать доклад перед кучкой республиканцев, а значит укусы и бурые борозды от её ногтей, ему не страшны. Чего не скажешь о ней, сотрясающейся в отдышке под горячими пальцами Джеймса, обжигающими кожу от грубых прикосновений. Здесь – синяк, там – глубокие царапины, тут – безжалостный укус. Она подталкивает его в грудь, а он сшибает всё на своём пути, пробираясь по просторной квартире наощупь и без памяти. Только Рафаил задумывается на мгновение, зачем ей такие хоромы и от чего идти надо непременно в спальню? Его попытки решить всё прямо здесь, у этого хлипкого журнального столика вдруг пресекаются очередным уколом ладони в грудь, укусом куда-то в скулу. И Найджел не сопротивляется, пятится прочь из узкой горловины коридора между комнатами, к вежливо прикрытой двери в спальню. Но до неё и не доходит, врезаясь лопатками в дверной косяк. Архангел взмахивает нелепо руками, сбивает что-то со стенки на пол и на это что-то наступает босыми ногами. Кажется, это была фоторамка ещё с «тех времён». Косяк не поддаётся и терпит скупые тычки острыми лопатками Джеймса, чьи попытки пробраться за дверь также бесплодны, как и он сам в плане физиологическом. Наконец, рука хватает резную ручку и от нажима дверь поддаётся, распахиваясь слишком быстро. Брианна сбрасывает обороты, безвольно обвисает тёплыми руками вдоль его бёдер и больше совсем не сопротивляется, всё позволяя. Найджел вытаскивает себя из остатков рубашки, и не уходя дальше двери, где-то там, в полумраке спальни с задёрнутыми шторами, прижимает её к шероховатой стене, орудуя сперва с ремнём, а следом с её проклятым деловым костюмом. — Если я снова допущу ошибку, — от нехватки воздуха дрожат крылья острого носа с кривой горбинкой, — если когда-нибудь я снова вылечу из собственной шкуры, — с опасением, негодованием, злостью и возбуждением одновременно, хрипло шепчет Найджел, — не принимай меня. — И она понимает о чём он, наверняка понимает. Переживать всё это ей, а заодно и мучиться совестью ему – слишком суровое бремя для эмпата. Всё это, - думает Рафаил попутно, - зашло уже слишком далеко, и случись нам снова потеряться на десять лет, мы разобьём эту землю вдребезги, когда снова встретимся. — Не принимай. — Взахлёб повторяет архангел. По стройным ножкам струится тёмный капрон. Падает мешком и элегантно переступается Брианной. Въедаясь в острую ключицу зубами прямо у плеча, он ныряет ладонями за спину, втискиваясь между шероховатой стеной и вытянутыми в два несуществующих крыла, лопатками. Ищет пальцами замок белья, проводит ладонью по знакомым изгибам спины, впадая фалангами в стройную ложбину мускул у позвоночника. Щелк – и последней защиты не стало. Оголяется Лэнгли, как мифическая куртизанка, оставаясь в кричащих тёмным чулках и тонком белье. Будто знала, - наслаждаясь из-под полуприкрытых век, думает Найджел, - что сегодня мы встретимся. Будто понимала, - зацепляя пальцами шелковую вуаль у живота, - что это нужно надеть для меня. Будто чувствовала, - без стеснения ведя губами вдоль линии живота, он ловит собственную мысль налету и опускается на колени, вслед за томно тянущимся вниз бельём, - что я сниму с неё это с особенным чувством.

A n d   w h e n   t h e   n i g h t   c r i e s  i t s e l f   a w a k e
Dying in the light of day
Our   endless  love  will  remain
Until we meet again...

Отредактировано Raphael (24.10.2018 02:23:29)