[icon]http://s8.uploads.ru/aIXmJ.jpg[/icon][info]<div class="char"><div class="char_basic"><a href="https://holysht.rusff.me/viewtopic.php?id=285#p21890" class="name">Танатос</a> божество <em>Греко-римский пантеон</em></div><div class="char_info">Бог смерти на каникулах, одинокий хмурый упырь без чувства юмора в семье инцестуозных дятлов<hr/><em>Семён (Александр) Золотов</em>,<br/> 38 лет, инструктор Коуровской турбазы<hr/></div><div class="char_spoiler"></div></div>[/info]
История у Золотова была настолько необъятна, что не он рассказывал её при любом знакомстве, а, в основном, придумавший её Конев. Он-то хорошо знал и академии, из которых Золотов выпустился, и просторы, где тот родился. До сих пор иногда вспоминалось, как в их последнюю встречу в Америке он исписывал блокнот витиеватыми узорами кириллицы, а если идея приходила особо удачная, то вскакивал и заливался смехом идиота. Вот так благодаря нему и родился Семён Андреевич — притом Танатос подозревал, что отчество было выбрано специально.
Сам он хотел быть Александром в дань памяти Македонскому; еще он бы предпочел представиться каким-то полевым медиком, подучить русский язык, но Конев настроил уже совершенно другие планы. Мол, хотел увидеть мою родину? Так вперед! Не прошло и месяца после того, как Золотов получил паспорт гражданина СССР и трудовую книжку с парой записей и отметок, как его уже потянули в горы — к зиме, снегам и туристическим маршрутам.
Близилась ночь; студенты нашли место для привала и начали разбивать палатку. Золотов мало вступал с ними в контакт, потому что они не понимали его "белорусский", и всю работу выполнял молча. Ребята сочли это ожидаемым — может, из-за внешней разнице в возрасте, которая делала его неинтересным для молодежи. Говорил с ним один только Конев, безжалостно затапливая русской речью, которая первые дни была для Танатоса совершенно непереварима; впрочем, Танатос отплачивал тем же, отвечая на "белорусском" — вернее, на македонском его варианте.
— Имам вашата камера, — напомнил он идущему впереди Коневу, пока остальные заканчивали с палаткой. — Фотографирай, се запамети буде добро.
Конев что-то ответил, разнеся половину звуков по пронизывающему ветру; его, любителя поговорить, подхватил другой болтун — и Золотов с облегчением молча отдал камеру, которой предпочитал не пользоваться. После американских фотоаппаратов этот казался громоздким и хлипким. Но снимки нужны были не только для отчета студенческому турклубу, но и самому Золотову: многое было в Советском Союзе такое, чего он больше нигде не видел. Может, в чем-то Мир был и прав, когда позвал его с собой — "Тебе ведь все равно еще годами скрываться".
— Што стоиш, Андрей? — хоть бы вбок со своим Зенитом отошел, не занимал лыжню. Но лицо у Конева слишком уж светилось, и Золотов сам его обогнул, решив тоже взяться за установку палатки.
Вбитые колья, натянутый брезент, нотки радости, которые возвращались в голоса молодых парней и девчонок — всё приближало привал. Солнце стремительным образом закатывалось за горизонт, и судя по положению звезд на небе и стрелок на циферблате часов Игоря, наступал глубокий вечер. Снег всё делал светлее, но в этот час уже приходилось напрягать глаза, чтобы различить лица туристов одно от другого. Кроме Андрея, конечно — его шаги ощущались нутром, хотя лучше бы чувствовать, когда он пытается в очередной раз подшутить, чем когда он пытается подойти ближе.
— Морж? — цепь ассоциаций, затрудненная языками, все-таки замкнулась — Золотов даже приподнял край губ. На усах настоял всё тот же Конев, как и на золотых зубах, и на татуировках. Наверное, он это сделал всё-таки из издевки, нежели из желания помочь. — Сам такой, Конев.
Пара выученных в походе русских слов попали мимо: Конев вдруг стал похож на хаски, который услышал подозрительный звук и теперь навострил уши, не зная, залаять или нет. Тепло испарилось с лица Золотова, взгляд стал внимательнее — но Конев решил, что ему показалось. И своим видом некстати напомнил истории про своих же родных, которые никогда не звучали правдиво. Да, голова у этого парня работала совсем иначе: ему часто что-то казалось, чудилось и слышилось. Может, с ним так пытался заговорить его собственный гений. Он ушел разжигать костер и заваривать чай, который состоял из снега, совершенно противных чайных листов и сгущеного молока, а Золотов еще раз оглянулся на уходящую вниз лыжню. Чем дальше, тем темнее — ничего не видать. Тишина и покой.
Поужинав гречневой с говядиной кашей из консервов под истории Зины о своём детстве, все девятеро улеглись в палатке; мешок на мешке, локтем к локтю, девчонок — ближе к центру, а закаленных парней — по бокам. Золотов не стал раздеваться, так и остался в свитере и нижних штанах: в отличие от уроженцев Урала, привыкших к снегу и холодам, ему было чересчур свежо. Ночью ему ничего не снилось. Но он засыпал не в самом скверном настроении: когда есть тепло, еда и кров над головой — жизнь вообще становится простой и хорошей.
Посреди ночи кто-то отдавил ему ногу; расстегнутая молния впустила волну свежего зябкого воздуха. Он успел приоткрыть глаза и увидеть спину Конева, пропавшего по ту сторону палатки. Да не идти же за ним, этим чудаком? Полетать захотел или справить нужду, черт с ним. Но отверстие в брезенте пропускало сквозняк, от которого начала ворочаться крепко спящая Людка. Золотов расстегнул спальный мешок, нехотя вылез из тепла на зимнюю свежесть и, стараясь никого не задеть, полез закрывать палатку.
И сейчас же почувствовал.
"Твою мать, Мир". Схватив ботинки, он быстро надел их и вышел, плотно застегнув вход за собой. Холод моментально пробрался под свитер. В темноте было не видно ни зги, но куда-то вниз по склону уходила вереница свежих следов; он пошел по ней, замечая, как усиливается это тревожащее, мощное чувство присутствия.
Отредактировано Thanatos (08.10.2018 19:21:22)
