Иисус начинает отражать реальность только к утру, когда накативший вслед за похмельем абстинентный проходит наконец. Плющит его недолго и не так чтобы сильно. Божественное тело — штука выгодная. Один из соседей по камере, мужик раза в два крупнее и в тюремных татухах, смотрит недружелюбно. Остальные спят кто сидя, кто вповалку.
Иисус корчит ему сложную рожу. Мужик вздергивает брови, но бить не лезет. И то хлеб.
Можно и попытаться понять, где он.
Камера оказывается предвариловкой в полицейском участке. Окон особо не видно, видно только сильно заебанных ночной сменой копов. Тихо слишком для дневной. И спят еще все, кто сидя, кто прям прилег даже. Кроме мужика.
Иисусу некогда догадываться, чего мужик так пялится.
Он цепляется пальцами за решетку, прижимается к ней лбом. Участок он не узнает. Трезвым и соображающим ему быть  вообще не нравится.
И горло пересохшее дерет. Совсем не по-божески.
— Офицер? Сэр? — Иисус зовет ближайшего, который возится с бумажками за столом. Этому он сложные рожи не корчит. Этому он несчастно улыбается. — У вас случаем… воды не будет? Пожалуйста…
Офицер смотрит.
Иисус затыкается, вдруг чувствуя присутствие. Слишком хорошо знакомое. Не от этого офицера — раньше присутствия не было.
— Ох ты ж блядь, — чуть слышно выражается Иисус и сваливает от решетки назад к железной скамье. Падает на нее, начесывает и так спутанные рыжие волосы на лицо пальцами, скрещивает руки на груди. Игнорирует мужика, который продолжает пялиться.
Гавриил Иисуса таким еще вроде не видел. Или да? Он не уверен. Иисус ни в чем таком никогда не уверен. В чем он уверен — так это в том, что Гавриил приперся по его душу. Наверняка Отец послал, чтоб ему пусто было.
Но если Гавриил его не знает в лицо, есть шанс, что он пройдет мимо.
— Ну пожалуйста, — бормочет себе под нос Иисус.

— Все нормально, нормально все, — пытается отбрехаться Иисус. Выходит не слишком убедительно. Не то чтобы он старается; сопротивление офицеру полиции в участке оказывать он не собирается точно. Приходится дать офицеру запаковать себя в наручники, выходить из камеры, раз вытаскивают, и даже волосы от лица убирать. Мужик неразборчиво рычит им что-то вслед.
Иисус нехотя смотрит на Гавриила и моргает. Сначала он понимает, что Гавриил в этот раз божественный красавчик. В форме. И форма ему идет. Потом — что его, безусловно, узнали. Встречались уже, значит. Не зря, значит, он пытался прятать лицо.
Что-то помнит.
— Отец пошел во все тяжкие, — бормочет Иисус себе под нос и пытается отдернуть локоть. Второй офицер, человек, ему явно не помощник, явно от него в еще меньшем восторге, чем оставшийся за решеткой мужик. Или нет; Иисус оглядывается на мужика и вздрагивает, видя, что тот теперь торчит у решетки. И пырится.
Пожалуй, назад он не хочет. А мог бы сцену устроить.
— Может, вы меня отпустите просто? — заискивающе предлагает Иисус. Он еще недостаточно очухался, чтобы попробовать воспользоваться своей божественной убедительностью. Это не воду в вино превращать, для убедительности нужна концентрация, на которую он пока не способен. Приходится так.
Человеческий офицер вздергивает на него брови и не комментирует.
Иисус вздыхает.
Но делать Гавриилу просто? Ха.
— Ой. — Иисус неловко на него заваливается и так и повисает, и еле шевелит ногами.
Одиночки все стоят открытые и пустые. Иисус отпихивает Гавриила от себя у ближайшей, отходит к стене и встряхивает запястьями, чтобы брякнули наручники.
— Мне самому снять или соизволишь? —  спрашивает он хмуро. — Давай так: я сейчас сваливаю по-тихому, ты загоняешь, что я, не знаю, коп под прикрытием и тебе сказали меня отпустить, и мы делаем вид, что друг друга не видели. Шикарный план. Ну?
Камеры Иисуса не смущают. Разбираться все равно Гавриилу. А он так, просто рыжий наркоман.

Этот вот маленький жест, с пальцами у переносицы, волшебным образом бесит Иисуса до зубовного скрежета. Но сесть он садится. Наручники чуть слышно щелкают, и он снимает их самостоятельно. От Гавриила дождешься помощи, как же.
— Вот и не тащи.
Он смотрит искоса, почти по-птичьи склонив голову, и с отвратительной ясностью понимает две вещи. Они поговорят, потому что поговорить им надо, и Иисус даже знает, о чем. И никуда он от Гавриила не денется. Ох уж этот блядский пророческий дар.
И чем этой курице неощипанной его план не понравился, интересно?
— Договорились. — Иисус бренчит наручниками уже в руках, а не на запястьях. — Только воды, может, дашь? Горло дерет пиздец.
Это все — не случайно. Иисус рассматривает трещинки в потолке, пока пытается сложить в голове паззл происходящего, но кусочки друг к другу не подходят. Макаронная богиня… эта встреча… неправильный Папа Римский. Само то, как он оказался в Джерси. Свое выступление на Ютубе Иисус посмотрел, но проповедь была в разы менее внятной, чем табличка.
Но одно ключевое слово там прозвучало.
Иисус кивнул вместо благодарности и опрокинул в себя принесенный пластиковый стаканчик вина, которое сделал из воды настолько машинально, что даже разницы во вкусе не заметил; все это — с поднятым вверх указательным пальцем свободной руки, чтобы Гавриил не начал болтать первым. Нет, говорить тут будет он. Бог он или где?
— Я в городе что-то около недели, — отстраненно начинает он. Смотрит при этом — на стаканчик, который можно с хрустом сминать в руке. — Знаешь, что я в эту неделю делал? Бегал то от богиньки, которая уверовала, что она — Отец, то от чокнутого с верой в то, что он вселенский Папа Римский, а я — настоящий Иисус. И это еще не странно. Странно то, что я нихуя не помню, как приехал. Я в Техасе вообще был, ныкался у какого-то алкаша-священника. Вот у него приход был так приход…
Он на пару секунд зависает. Священника он помнил смутно. Да и Техас. Может, ему и это приглючилось? Или в сериале увидел?
Какая нахрен разница.
— Так вот. Очухался я под самодельным знаком «Покайтесь, ибо грядет», посреди ебаного Нью-Джерси и толпы, которой со всей своей убедительностью и спецэффектами, прям как в старые добрые, загонял херню. Про близящийся конец, мать его, света. И нет, больше ничего я не знаю и знать не хочу. Ты об этом собирался «поговорить»? Ну. Я сказал. Могу валить наконец?
Вот теперь он смотрит на Гавриила прямо.

Давно?
Иисус не может выдержать взгляд долго. Смотрит на свои руки, стискивает зубы, мысленно прикидывает, хватит ли у него сейчас сил уйти через стену полицейского участка. Не то чтобы Гавриил его не догонит.
Не то чтобы Гавриил неправ.
— Давно.
Сказать точнее он не хочет. Гавриил побить его крылом на людях за два с хвостиком года настойчиво апокалиптичных снов и видений не должен, но рисковать Иисус смысла не видит. Дело прошлое. К тому же он не был ни в чем уверен. К тому же он где-то слышал, что если реагировать на пророчества, то они становятся самосбывающимися. Зачем давать очередному повод воплотиться в жизнь? Иисус свою квоту самосбывающихся еще в первом веке начудил, если верить Библии.
Хватит с него самозакланий и спасения мира.
— И после той проповеди я вполне успешно слился в туман, между прочим, — ворчит он, с хрустом мнет в руке пластиковый стаканчик.
Если туманом можно считать сомнительную уличную кухню для бомжей. Где он встретил богиню макарон. И чокнутого на следующий день. И… да черт бы их всех побрал. Он сидел и не трогал никого, почему всем он вечно нужен?
И как он тут-то оказался? После чокнутого он смутно припоминает остаток того дня, а потом он нашел прекрасную компанию с хорошими наркотиками, которыми с ним радостно заделились — и дальше все как в тумане до, собственно, участка. Иисус может только какие-то обрывки вспомнить.
Соседа по камере в татухах, например. Очень обдолбанного и очень влюбленно смотрящего.
Иисус аж подвисает над этим осознанием, хмурясь. Потом перекидывает Гавриилу смятый стаканчик и потирает сгиб локтя, прежде чем скрестить руки на груди.
— За что меня сюда притащили? — подозрительно спрашивает он.

Иисус старается не меняться в лице, но выходит плохо. Не то чтобы его удивляет история. Он даже смутно припоминает, что соседа в татухах зовут Тим. Том? Точно на «т».
Думать об интересном времяпровождении всяко приятнее, чем о пророчествах, которые никакие на самом деле не самосбывающиеся. Они просто — как всеведение Отца. Они сбываются всегда. А если они сбываются всегда, так какая нахрен разница?
— Что, неужели из «Гамильтона»? — кривит рожу Иисус и обреченно вздыхает. — Речь была про конец света, да?
Он опять не ждет ответа. Знает, что ему скажут.
Гавриилова сверхспособность его бесить фактов не отменяет. Пытаться свалить из города бесполезно: его принесет сюда снова. Он слишком хорошо представляет, как это все работает, чтобы думать иначе. Его надоедливый архангел дьявольски прав.
Иисус скрещивает еще и ноги, смотрит исподлобья, прислонившись спиной к стене. Уход через стенку по сравнению с тем, что он собирается сказать, кажется максимально соблазнительной опцией.
— Два условия. Тим… Том… в общем, этот чувак, — Иисус кивает в нужную сторону, — ты и его отпускаешь. Он хороший парень, я уверен. И, конечно, мне нужны твоя одежда, деньги и — у тебя есть мотоцикл? Нет? Блядь, тогда не сработает. Сойдут просто ключи от твоей квартиры. Или дома. Где ты там живешь?
Иисус проводит рукой по лицу и заставляет себя сесть прямо. Ему это все не нравится. Гавриил ему не нравится особенно. У Гавриила есть сверхспособность будить в нем совесть, которую он так старается, но никак не может ни пропить, ни прокурить.
Но насчет ключей он не шутит.
У Гавриила наверняка есть душ и диван. Если уж он будет что-то делать с Апокалипсисом, чтобы от него отвалили, он имеет право для начала помыться и отоспаться не на улице.
— Только учти, что я совершенно не ебу, что мы можем с этим сделать, — предупреждает он Гавриила.